Деньги дерут, а корицу жалеют или новый перевод Карлсона

Вышел новый перевод «Трех повестей о Малыше и Карлсоне, который живет на крыше». Стараниями Эдуарда Успенского классическая сказка вышла за пределы добра и зла.

Просочившиеся в прессу сообщения о том, что писатель Эдуард Успенский взялся делать новый перевод «Карлсона, который живет на крыше», вызвали бурное обсуждение, больше всего напоминающее ругань. Казалось бы — ну а что такого страшного случилось? Издается же у нас целый букет переводов кэрроловской «Алисы», и никому это не мешает. Да и с тем же самым Карлсоном у классического перевода Лилианны Лунгиной отнюдь не монополия — существует как минимум версия Людмилы Брауде. Из-за чего переполох?

Возможно, все дело в том, каким образом Эдуард Николаевич сообщил о своих планах — вот что он сказал в том памятном интервью: «Известные нам переводы очень смягчены, а времена-то ныне уже не те. Я поставил перед собой цель сделать перевод более смелым. Это не значит, что я буду менять сюжет. Просто язык будет современнее. Например, в одном из эпизодов в старых переводах Малыш говорит Карлсону: «Мои мама и папа тебя не признают». Имеется в виду, что для родителей Малыша Карлсона не существует, он — выдумка.

А я переведу эту фразу так: «Они считают, что ты глюк».

Современные дети знают это слово. Поэтому когда Карлсон отвечает: «Я не глюк, я настоящий», — всем сразу все понятно».



Звучит, конечно, страшновато, но причина столь дружного «фу!», думается, даже не в «осовременивании». Даже если бы Эдуард Николаевич выучил шведский в совершенстве и землю целовал, обещая бережнейшее отношение к первоисточнику, его бы все равно ошикали с тем же энтузиазмом. Потому как главная причина заключается в том, что новый перевод «Карлсона» даром никому не нужен. Даже бриллиантовый.

«Как так? — спросите вы. — А как же «чем больше, тем лучше» и «пусть расцветают все цветы?»

А вот так. «Карлсон» — это хрустальная сказка нашего детства, и не тяните к нему свои лапы.

А если серьезно: вы никогда не задумывались, почему делаются разные переводы одних и тех же книг? Как правило, это происходит в трех случаях. Иногда — когда имеющийся перевод действительно становится донельзя архаичным и не соответствует больше нормам языка, вроде дореволюционного романа «Ивангое», ныне известного как «Айвенго».



Второй случай — когда произведение де-факто «защищено от копирования». То есть написано автором так, что сделать адекватную копию на чужом языке не представляется возможным, приходится, по сути, сочинять текст заново. Стихи, например. Или проза, перенасыщенная лингвистическими играми. Думается, не надо объяснять, почему в нашей детской литературе максимальное количество переводов на русский у «Алисы в стране Чудес»? Гранстрем, Рождественская, Соловьев, Чехов, Демурова, Оленич-Гнененко, Заходер, Набоков, Нестеренко, Старилов, Кононенко — и это еще не все.



Ну, а третий случай — это когда несколько переводов появляются практически одновременно, каждый из них обретает поклонников, и ни один не становится «каноническим». Так, например, у нас произошло с «Властелином колец» Толкиена.



Но с Карлсоном ситуация совершенно иная. Перевод Лунгиной вышел в середине 60-х годов, он был очень удачным и быстро стал классическим и общепринятым. На нем выросло едва ли не три поколения, а полувековая монополия привела к тому, что «тема закрыта». Вполне обычная, кстати, история — например, кто помнит, что кроме классического заходеровского «Винни Пуха» существуют переводы Виктора Вебера или тандема Михайлова/Руднев?

Мы не воспримем других переводов хотя бы потому, что «Карлсон» Лунгиной нам не просто нравится — он в нас врос.

Слова и выражения из этого перевода вошли в русский язык, устоялись там, обжились, и выгнать их оттуда практически невозможно. Нельзя Малыша перевести, например, «Крохой» — не поймут-с, и книга «Кроха и Карлсон» мертвым грузом осядет на складах издательства. Точно так же мы никогда не примем никакой альтернативы для «спокойствие, только спокойствие». Это устойчивые выражения русского языка. Достоевский обогатил наш язык словом «стушеваться», Лунгина — «домомучительницей».



Не случайно появившийся несколько лет назад перевод Брауде читающая публика просто проигнорировала, хотя он был ближе к первоисточнику. Ну какой уважающий себя человек будет читать книгу, где вместо «домомучительницы» — «домокозлючка»? И можно в лепешку расшибиться, доказывая, что фамилия «Бок» переводится со шведского как «козел», и у Брауде игра слов куда ближе к той, что была в оригинале, — все ваши усилия пойдут лесом.

Зачем же тогда было поручать новый перевод Успенскому?

Сам Эдуард Николаевич в одном из интервью бесхитростно объяснил это так: «На самом деле, я написал много хороших книг, просто издательства предпочитают публиковать самые пенки, шлягеры. А у меня есть, например, книжка «Лжедмитрий», которая писалась целых пять лет. Или истории о Жаб Жабыче Сковородкине, да много чего еще. Недавно я продался с потрохами в одно издательство с единственным условием: оно обязано выпускать все мои книжки. И скоро их появится, наверное, штук двадцать за раз. Сейчас я перевожу «Карлсона». Знаю-знаю, перевод этой истории уже существует, и перевод замечательный. Но, по всей видимости, издательство, у которого я теперь карманный автор, решило не связываться с правами на него. Вот и вручило мне подстрочник, над которым сижу с удовольствием».

Объяснение это, безусловно, имеет право на жизнь, но, думается, дело не только и не столько в этом. Сама идея соединить на одной обложке брендовые фамилии «Линдгрен» и «Успенский» слишком заманчива, чтобы, имея для этого все возможности, не попытаться ее реализовать.

Так и случилось: недавно в книжных магазинах появилась книга «Карлсон с крыши или Лучший в мире Карлсон», авторами которой на обложке значатся Астрид Линдгрен и Эдуард Успенский.

Теперь, наконец-то, можно не строить предположений, а убедиться самим, во что же вылилось стремление «сделать перевод более смелым». Для начала — о хорошем. Несмотря на авансы, никакого «глюка» в книге нет, его заменил «мираж». Ну и — как говорил диктор из анекдота — хватит о добром.

Если в двух словах, перевод Успенского не просто ужасен — он вообще находится за пределами добра и зла.



Для начала — «осовременивания» не получилось. Несмотря на все заверения Успенского о необходимости вычистить устаревшие слова, непонятные современным детям, сам он на первых же страницах лунгинское «Бетан крикнула ему «Вытри нос!» заменяет собственным «Сестра Беттан сказала: «Ты хлюпаешь носом, как старый дедушка галошами». Ну да бог с ними, с галошами, но чуть позже Филле выталкивает Рулле в сени — это в квартире-то — и здесь банальной справкой родителям никак не обойтись.



Во-вторых, попытки переводчика имитировать современный жаргон вызывают не раздражение даже, а жалость, поскольку выдержаны в стилистике «с одесского кичмана бежали два жигана»: «чувствую, я склонен устроить маленький шухер», «гнал Рулле, чтобы вмазать ему еще и еще», «а можно подухариться с пожарниками?». Апофеозом, конечно, выступает песенка Карлсона, заменившая классическую:

Пусть все кругом
Горит огнем,
А мы с тобой споем:
Ути, боссе, буссе, бассе,
Биссе, и отдохнем…

В новом исполнении она звучит весьма неожиданно, можно даже сказать — смело:

Чтобы выстрелы гремели и весело мне было,
Тоц-тоц-первертоц, бабушка здорова.
И два десятка пышечек ко мне бы привалило,
Тоц-тоц-первертоц, кушает компот…



В-третьих, последовательная реализация переводчиком принципа «пусть будет как угодно, но не так, как у Лунгиной» порождает кошмарных лингвистических монстров и «спокойность только спокойность» — вовсе не самое страшное.

К тому же переводчик постоянно мечется, не в силах выдержать напора собственной креативности, и никак не может остановиться на каком-нибудь одном варианте. Малыша, к примеру, даже в одном предложении могут звать и «Малыш», и «Братик», что, конечно, ближе к оригинальному lillebror — «младший братишка», но цельности переводу никак не добавляет. И так во всем: то «мужчина в лучшем своем возрасте», то «мужчина в свои лучшие годы». Больше всего не повезло «делу житейскому», которое в пределах нескольких страниц мутирует из «дела пустяшного» в «пустяковое дело», затем в «дело пустышное», «дело пережитейное» и «дело бытовое». Соответственно, и «домомучительницу» посменно заменяют «управляющий козел», домашний Козлотур, Козлотетя, Козлотурища и прочие «домашние животные».



Взявшегося за модернизацию «Карлсона» переводчика можно упрекнуть во многом, кроме одного. Успенского никак нельзя заподозрить в том, что он просто переписывал имеющиеся переводы, а не переводил с подстрочника. Наличие подстрочника подтверждается не только благодарностью составившим его Алле Рюдстедт и Юлии Смирновой, но и куда более весомыми доказательствами:

«Я научу тебя стыду! — кричала фрёкен Бок. — Я запру тебя на ключ, а ключ спрячу, чтобы ты не мог выйти на кухню некоторое время». И она посмотрела на свои ручные часы».

«Спасибо, очень любезно! — сказал ехидный Малыш. — Так я больше не на замке? — Нет, больше нет! — сказала фрёкен и пошла к двери. Она попыталась повернуть ручку двери — сначала раз, потом еще. Дверь не открывалась. Тогда она всем своим весом набросилась на дверь. Это не помогло — дверь была и оставалась закрытой».

« Бедный тот, кто потерял портмоне, — сказал Малыш. Он, наверное, переживал. — Еще как! — подтвердил Карлсон. — Но если ты водитель телеги, будь добр, следи за своими вещами».



Думается, достаточно. Нам остается лишь напомнить родителям о необходимости соблюдать бдительность в книжном магазине, а издательству мы адресуем классическую фразу из книги, ставшую поговоркой.

Ту самую, которая в «переводе» Успенского звучит как «К действию! Одумайся, пока не поздно. В твоих бесстыдно дорогих плюшках явный недосып корицы!»

Линдгрен А. Карлсон с крыши или Лучший в мире Карлсон. Пересказ Э. Успенского. М.: Астрель: АСТ, 2008.

Пысы Со стишка — просто валялась. Это, если кто вдруг не знает, из известной песни:

Как на Дерибасовской,
Угол Ришельевской,
В восемь часов вечера
Разнеслася весть,
Что у нашей бабушки,
Бабушки-старушки,
Шестеро налётчиков
Отобрали честь.

Оц-тоц-первертоц,
Бабушка здорова,
Оц-тоц-первертоц,
Кушает компот,
Оц-тоц-первертоц,
И мечтает снова,
Оц-тоц-первертоц,
Пережить налёт.