О поэтической форме: В защиту банальных истин - Наум Коржавин

.

В ЗАЩИТУ БАНАЛЬНЫХ ИСТИН

(О поэтической форме)


В последнее время в печати появилось немало статей о поэзии. Но далеко не все из них, на мой взгляд, ставят коренные вопросы, от которых зависит развитие современной поэзии.
В этом отношении выгодно отличается статья Б.Рунина “Спор необходимо продолжить” (“Новый мир”, № 11, 1960). Статья А.Меньшутина и А.Синявского “За поэтическую активность”, опубликованная в первом номере журнала (№ 1, 1961), тоже радует точностью многих оценок, в общем правильным и умным пониманием поэзии и ее задач. Но мне кажется, что авторы не полностью освободились от влияния ходячих и неверных концепций, против которых, собственно, и направлена их статья.

Например, такие черты в поэте, как “нескрываемый пафос самоутверждения, желание обратить на себя взгляды публики”, они относят к его лирическому характеру. А так ли это? Скорее, эти черты заглушают характер, не давая ему пробиться наружу.

Далее в статье говорится: “Правда, Вознесенский нередко дерзит и задирается, а иногда — что несколько хуже — впадает в крикливость, кокетничает... но, в конце концов, это искупается его энергией, бодростью, экспрессией...”.

Между тем, дерзость и задиристость, крикливость и кокетство не могут искупаться энергией и бодростью, потому что при этих условиях энергия и бодрость не могут быть подлинными; экспрессия же тем более ничего не искупает, она только усиливает качества стихотворения, в том числе и фальшивые.

Не надо думать, что эти обмолвки маловажны. Если они, может быть, являются обмолвками для авторов статьи, то для многих такой взгляд определяет понимание поэзии.

Кстати, должен оговориться. Моя статья не обзорная. Она посвящена главным образом выяснению смысла (но отнюдь не формулированию) некоторых важных понятий, употребляющихся при разговоре о поэзии. Что же касается цитируемых авторов, то я выбирал стихи только таких поэтов, чье творчество и чьи имена хорошо известны людям, читающим стихи, и пользуются среди них заслуженной популярностью. Статья ни в коем случае не претендует на то, чтобы выразить мое отношение ко всему их творчеству, так же, как и на то, чтобы дать картину всей советской поэзии или каких-либо ее участков.

Я глубоко убежден, что работе многих поэтов мешают ошибки именно общие, теоретические, изначальные, хотя нет людей, более боящихся всякой теории, чем поэты.

Мне кажется, что основное заблуждение, тормозящее развитие поэзии, состоит в следующем. Многие и многие, особенно молодые, поэты считают, что поэтическая форма — это определенный способ обработки материала (то есть чувств, мыслей, впечатлений). Отсюда: поэзия есть любой материал, подвергнутый этому определенному способу обработки. Что же такое “способ обработки”? А вот! Нужно не рассказывать, а показывать. Не разжевывать все до конца, а кое-что оставлять читателю для самостоятельной работы, не договаривать, оставлять в подтексте.

Нужно все говорить не в лоб, а образно: поэзия, как и всякое искусство, — мышление образами... А что такое образы? Метафоры, сравнения и эпитеты.

Чем больше в твоих стихах эпитетов, метафор, сравнений и деталей, и чем они свежее — тем лучше стихи. С художественной стороны. Потому что все это элементы формы, а без формы нет искусства, нет художественности.

К этим требованиям некоторые добавляют еще одно — новаторство. Стихи должны удовлетворять и соответствовать мышлению человека атомного века (пятьдесят лет назад говорили — века железных дорог и электричества), которое так же не похоже на мышление человека XIX века, как ракета на телегу. Впрочем, самого мышления эти требования касаются мало, больше всего они касаются модернизации вышеперечисленных элементов формы: рифмы должны быть предельно не похожи на все бывшие в употреблении, ритмы (практически — размеры) тоже и так далее.

Правда, последнее мнение не всеобщее. Другие считают, что, наоборот, все эти новшества — изобретение гурманов, и что они отрывают поэта от простого человека, которому нужно что-нибудь для “души”, привычное, традиционное. Но так ли уж противоположны эти мнения? Те и другие сходятся в одном: чувства и мысли есть у всех людей. Весь вопрос в том, как облечь это содержание в художественную форму, как выразить его “поэтически”.


Кто из людей, работающих или пытавшихся рабо тать в поэзии, в свое время не получил этого перечня правил в качестве секрета художественности и не сталкивался с этими двумя противоположными мнениями на сей предмет? Поэты (согласно такому взгляду) — это как раз те люди, у которых стихи бывают хорошими не только по содержанию (что общедоступно), но и с художественной стороны, то есть люди, владеющие формой.

Так и получается, что поэтическая форма оказывается просто комплексом приемов, особым способом обработки материала (любого материала), а сама поэзия — тем же любым материалом, подвергнутым этому особому способу обработки.

Но, кроме того, известно, что именно в форме проявляется характер, индивидуальность, эмоциональность и прочие действительно необходимые элементы искусства. Ну и что ж? Считается, что все эти качества автоматически присутствуют, раз есть этот комплекс приемов.

Рифмованное письмо или заметку в стенгазете никто не сочтет поэтическим произведением. Рифма — недостаточное условие для этого. Но если то же письмо с тем же, как принято говорить в кибернетике, количеством информации написать более вычурно, снабдить зрительными образами и деталями, да еще придумать какой-нибудь ход, игру, многозначительную концовку, подвергнув более сложной обработке, то такое произведение многими, очень многими будет считаться поэмой, балладой, лирическим стихотворением.

Устойчивости этих заблуждений сильно способствует и терминологическая путаница.

Форма, содержание, современность, образ, деталь — все это понятия, имеющие различные, зависящие от контекста значения. Но часто в какой-нибудь общеупотребительной формуле, соединяющей два-три таких понятия, они берутся из контекстов, не имеющих между собой ничего общего.

Нет, пожалуй, ни одного понятия, которое сильнее пострадало бы от такого способа мышления, чем простое и объемное понятие — форма. Но что это такое — форма?


1. О детали, целом и тайнах экспрессии

Перед нами стихотворение поэта Андрея Вознесенского “Свадьба”.


Выходит замуж молодость
Не за кого — за что,
Себя ломает молодость
За модное манто.

За золотые горы
И в серебре виски.
Эх, да по фарфору
Ходят сапоги!

Где пьют, там и бьют —
Чашки, кружки об пол бьют,
Горшки — в черепки,
Молодым под каблуки.
Брызжут чашки на куски:
Чье-то счастье —
В черепки!

И ты в прозрачной юбочке,
Юна, бела,
Дрожишь, как будто рюмочка
На краешке стола.

Улыбочка, как трещинка,
Играет на губах,
И темные отметинки
Слезинок на щеках.

Где пьют, там и льют —
Слезы, слезы, слезы льют...


Есть в этом стихотворении форма или нет ее? Конкретно оно или расплывчато? Образно или риторично? Эмоционально или рассудочно? Отражает современное мышление или архаичное? Думаю, что многие читатели страшно удивятся: как можно вообще задавать такие вопросы? Разве это не очевидно? Конечно, есть форма, и притом яркая. Конечно, стихотворение конкретно, образно и эмоционально. И уж конечно отражает современное мышление.

На первый взгляд эти читатели правы. С точки зрения правил, изложенных в начале статьи, здесь все в порядке: есть детали, образы, все не рассказывается, а показывается. Стихотворение написано изобретательно, и как будто эта изобретательность и богатство средств выражения соответствуют эмоциональной задаче, подчеркивают происходящую трагедию.

Но есть ли здесь сама трагедия? Вспомним первые шесть строчек:

Выходит замуж молодость
Не за кого — за что...

и т. д.

Что ж, сказано броско, резко. Но что остается от этих строк? Остается только следующее: замуж надо выходить не за что-то, а за кого-то. В данном случае происходит наоборот. Автору это не нравится. Автор осуждает. Итак, остается... сентенция.
— Постойте, так хорошо написанное стихотворение — и вдруг сентенция. Неправда... Смотрите: “себя ломает молодость” “за золотые горы и в серебре виски”. Разве это не детали, не образы? — Образы чего? Детали чего? Какого целого? — спрошу я и вряд ли получу вразумительный ответ на свой вопрос.

Не правда ли странно, что, так часто произнося слово “деталь”, можно забыть, что деталь только тогда деталь, когда есть или подразумевается какое-нибудь целое.
А целое, вероятно, это все-таки личность автора, его цельное восприятие, заинтересованность в том, что он говорит, ибо он в этот момент решает нечто важное не только для читателя, но и для себя самого.
И тогда детали — это такие подробности, на которых останавливается его обостренное (в данный момент и по данному поводу) зрение. Детали переживания, лежащего в основе стихотворения. Бывает, что деталь выражается через эпитет, метафору, сравнение. Почему-то в таких случаях деталь называют образом, и этим словом как бы подтверждают, что у автора есть образное мышление. Выходит, что формула “искусство — мышление образами” означает мышление метафорами и сравнениями. А между тем это разные вещи.

Значение деталей огромно. Точно зафиксированные в сознании автора и верным тоном переданные в стихотворении, они непосредственно сообщают читателю зрение и восприятие автора, ставят его на авторское место, придают достоверность переживанию.

Итак, деталями какого целого являются выражения “не за кого — за что”? Что они добавляют к тону сформулированной нами сентенции? Может быть, некоторую экспрессию, внешний блеск, но более ничего. Это, скорее, не детали восприятия или переживания, а полемические приемы.

Но кто же станет всерьез полемизировать с положением: не выходи замуж по расчету — загубишь молодость? Никто. Даже тот, кто так поступает. Здесь, видимо, должна быть важна не сама мысль, а то, из какого опыта она добыта. Но этого в стихотворении пока нет.

Об авторе пока известно только, что он противник браков по расчету и умеет об этом говорить красиво. Все остальное, как уже сказано выше, — экспрессия.

А экспрессия — совсем не чувство, хотя и часто принимается за таковое. Чувство отличается от нее тем, что оно содержательно и определено личностью автора. Разумеется, чувству может быть свойственна и экспрессия.

Она усиливает то или другое чувство, но сама по себе оставить след в душе читателя не может. Она оглушает, действует на нервы, но не волнует. Это неподтвержденный темперамент, темперамент, не имеющий оснований.

У Бенедиктова экспрессии было больше, чем у Пушкина.

Но довольно об этом отрывке. Может, дальше откроется что-нибудь новое, и все станет на место? Посмотрим следующие восемь строк.

Эх, да по фарфору
Ходят сапоги!..

и т. д.

Трагедийно, резко, здорово! И все-таки абсолютно абстрактно. Какое счастье на куски и почему? Кто его знает, может быть, счастье в данном случае в том и состоит, чтобы получить манто? И какое отношение имеет к этому автор и должен иметь читатель? Но за грохотом каблуков ничего не понятно, да и не до того, чтобы понимать. Можно только восхищаться или удивляться.

Автор просто начал описывать обстановку и действие в деталях (но в деталях внешней обстановки), считая, что таким образом придает прозаическому описанию поэтический характер. Трагедия — здесь тоже деталь внешней обстановки, она происходит с кем-то, а не с автором или с его чувством. Она существует вне образа, вне автора, взята им только в назидание. А назидание — это внешняя задача, а не внутренняя суть произведения. Правда, модернизированный стих маскирует прозаический характер описания, создает опять-таки экспрессию, но он не в силах изменить его существо.

Кроме того, за громом каблуков и собственной техники автор не заметил, что описываемая им свадьба, хоть она и не “рассказывается”, а показывается, вовсе не та, где молодость выходит “за модное манто”, а по всей обстановке старинная, купеческая, во всяком случае стилизованная.

Кстати, о принципе “не рассказывать, а показывать”. Этот принцип, который так важен в прозе, на мой взгляд, не имеет никакого отношения к поэзии. Есть стихи, где обо всем рассказывается, есть, где все показывается, есть, где не рассказывается, не показывается, а намекается... Есть стихи, представляющие собой изложение мысли или ряда мыслей. Суть не в этом. Суть в том, как воплотить данное чувство, данное отношение так, чтобы поэзия, открывшаяся автору в его чувстве, была выражена наиболее точно и полно.

Поэзия не показывается и не рассказывается. Она выражается — так, как того требует в каждом данном случае восприятие автора. Здесь его пока нет.

Личное восприятие поэта, его заинтересованность появляются в следующей строфе:

И ты в прозрачной юбочке,
Юна, бела,
Дрожишь, как будто рюмочка
На краешке стола.


Это действительно талантливая строфа, составляющая эмоциональный центр стихотворения.

Здесь действительно что-то почувствовано. За строчками начинает ощущаться взволнованный голос человека. Унижение человеческого достоинства, трагедия юного существа, проданного богатому старику, — тут есть от чего захолонуть сердцу. Но ведь в начале говорилось не о проданной, а о продавшейся девушке. Неужели это об одной и той же? Странно...

Но допустим, она действительно добровольно “выходит за манто”. Как же это случилось? Может быть, у нее были причины, которые вызовут наше сочувствие и имели право вызвать участие автора? Трудно себе представить — не те времена, — но допустим.

Однако нам об этом пока ничего не известно и не станет известно до конца стихотворения. Мы знаем, что она юна и бела, что наряжена (скорее всего, злые люди ее так нарядили) в прозрачное платье — напоказ. Жалко ее...

Но, с другой стороны, зато и манто куплено, зато и квартира дадена, затем и пир горой. Сделка честная, полюбовная. Себя ломает молодость... знает за что...

А тогда откуда трагический тон и сочувствие? Что в этой рюмочке? Чай, и душа есть. Что она теряет теперь, и что мы в ней теряем? Неизвестно. Может быть, она представлялась автору другой, а оказалась такой? Тогда и стихи надо было писать об этом.

Может быть, в этой строфе замысел стихотворения, которое Вознесенский должен был написать вместо “Свадьбы”, а он себя оглушил громом собственной техники? Может быть!.. “Вытащить” стихотворение из себя в том самом виде, в котором ты его почувствовал, — трудно.

Нужно остро ощущать его форму, а это легко не дается.
Гораздо легче ходить вокруг да около по эффектной “своей” дороге.
Следующая строфа (“Улыбочка, как трещинка, играет на губах...”), а также чувствительный конец ничего ни к стихотворению, ни к проблемам, которых оно касается, не добавляют. Теперь надо ответить на вопросы, поставленные в начале разбора этого стихотворения. Конкретно ли оно? Нет, расплывчато. Не чувствуется ни конкретный повод (а значит, проблема, образ), ни предмет, о котором пишется.

Образно ли оно? Нет, потому что отсутствует автор, его чувство, его заинтересованность.

Эмоционально ли оно? Нет, рассудочно, так как представляет собой попытку поэтизации сентенции.

И уж конечно его форма не проявляет современного мышления, так как не проявляет ничего реального.

И вообще когда говорят наперед о том, что именно свойственно современному мышлению и какие средства выражения должны ему соответствовать, то это звучит, по меньшей мере, странно.

В самом деле, откуда и кому может быть точно известно все, что свойственно современному мышлению? Разве открытие этого каждый раз заново не является основной задачей акта художественного творчества? И разве до того, как художник сделал это открытие, можно решить, как ему надо будет об этом говорить?

Яростно ратуя за свободу творческой личности, модернизм фактически не только крайне жестко ограничивает ее, но и вмешивается в святая святых художника, в поиски средств выражения, в творческий процесс.

Под угрозой обвинения в несамостоятельности находится каждый, кто ищет не так, как, по распространенному мнению, должен искать себя самостоятельный и самобытный поэт.

Но если наперед известно, что искать, как искать и даже что при этом найти, то в чем заключается роль художника?

2. Есть ли образы у Пушкина?

Я разобрал стихотворение Вознесенского, чтобы показать, что “свод правил”, о котором говорилось в начале статьи, сам по себе абсолютно беспредметен и заводит поэта в схоластические дебри; он дает ему иллюзию творчества, отвлекая от настоящего творчества, и иллюзию полного владения формой при абсолютной формальной разболтанности.

Но откуда он взялся, этот “свод правил”? Это убеждение в необходимости эпитетов, зрительных деталей во что бы то ни стало и так далее? Неужели он был всегда? Посмотрим. Начнем с Пушкина.


Я вас любил: любовь еще, быть может,
В моей душе угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.


Я люблю это стихотворение. Большинство читателей этой статьи, вероятно, тоже. Это одно из лучших стихотворений в русской — и наверное в мировой — поэзии.

Но странная вещь. В этом стихотворении нет ни одной зрительной детали, ни одного “образа”, все говорится “в лоб”: я вас любил безмолвно, безнадежно; любовь еще не совсем угасла и т.д. и т.п.

Подтекст? Во всяком случае, подтекста в том смысле, как он обычно понимается, здесь тоже нет. Здесь ни о чем не умалчивается, ни на что не намекается. Все, что можно было сказать, высказано прямо, без всяких ухищрений.

— Да! Да! Конечно. Вы правы, — слышу я в ответ. — Но ведь когда это было написано! Теперь техника стихосложения выросла...

- Я пишу лучше Пушкина, - сказал мне однажды, загадочно улыбаясь, один молодой, бойкий и не очень умный поэт, занимавшийся формальными поисками (одному только богу известно, чего он искал).
- Не хвастай.
- А я не хвастаю... Конечно, Пушкин для своего времени был большим поэтом, чем я для своего. Но ведь с тех пор поэзия ушла далеко вперед... А у меня стих современный. Вот и выходит, что я пишу лучше Пушкина.

Этот поэт рассуждает несколько простовато, но куда последовательнее, чем многие его единомышленники.

Но все-таки я думаю, что большинству читателей приведенное стихотворение Пушкина нравится без всяких скидок на время, непосредственно, как и должно нравиться произведение искусства.

Так в чем же дело? Почему приемы, считающиеся обязательными для нас, необязательны для Пушкина? И что же это за мышление образами в стихотворении, лишенном образов и деталей? Ведь формулу “искусство - мышление образами” придумали не модернисты. Она закон и для Пушкина. Но в самом ли деле это стихотворение лишено образов и деталей? В нем нет метафор, сравнений и эпитетов, по крайней мере, свежих (выражение “любовь угасла” в каком-то смысле тоже метафора, но ни нами, ни современниками Пушкина уже так не воспринималась), а вот образы... Или, вернее, образ - всего один! - есть... Какой образ? А образ самого поэта, образ любви, рожденный из глубины его существа. Все стихотворение является воплощением образа. Все его элементы, каждая строчка, каждая деталь, каждое слово, которое в этом контексте тоже является деталью, - все это средства выражения данного образа. Но что такое образ? “Берется кусок мрамора, и отсекается все лишнее” - так, по известному выражению, создается скульптура. В поэзии этим “куском мрамора” являются чувства, переживания, сама жизнь поэта.

А вот тот образец в душе и сознании, по которому из этого куска мрамора высекается скульптура, и есть, по-моему, образ. В задачи этой статьи не входит точное формулирование смысла философских и эстетических категорий. Мне просто хочется выяснить, о чем же все-таки идет речь, когда произносится тот или иной термин. Но даже из того, что я пытался здесь сказать, ясно, что понятие “образ” означает совсем не то, что под ним обыкновенно (в разговорах о поэзии) понимается, не то, “что у обывателей называется ‘образами’” (А.Блок). Что это понятие относится к общему замыслу, а не к частностям исполнения. Для того чтобы воплотить такой образец в мраморе или в слове, его нужно иметь, нажить, выработать в себе. Это трудно. Но без этого нельзя. Ведь искусство и в самом деле есть мышление образами.

Но вернемся к стихотворению Пушкина. В нем нет ничего лишнего. Сообщается только то, что можно выразить в данный момент, в момент прощания. И в то же время сказано все, что надо.

Любое излишество, усложнение, любая аффектация разрушили бы естественность образа, и все казалось бы претензией выглядеть благородно чувствующей личностью... Ведь даже испытывая на самом деле подобные чувства, легко плениться собственным благородством и “заболтаться”.
Но с Пушкиным этого не произошло. Ему не изменило чувство меры.
И вот мы уже не присутствуем при прощании, а сами прощаемся с любимой, единственной и прекрасной. А она прекрасна. Об этом свидетельствует и благоговение, с которым о ней говорится, и то, что ей не льстит, ее тревожит и печалит любовь, на которую она не может почему-то ответить. И испытываем чувство, которого, может быть, нам ни разу в жизни не удалось испытать, но потребность в котором есть у каждого человека:

Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим...

Но это еще не все. И даже не самое главное. Все на самом деле еще светлее и трагичнее:

Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

Этой фразой круг замыкается. Сказано все. Но нелегко произнести такую фразу любящему человеку. И Пушкин произносит ее очень нелегко. В сущности, все стихотворение — путь к этой фразе. Поэт как бы не решается ее выговорить, дойти до такого самоотвержения в любви (ведь любовь — это жажда и своего счастья).

Но это самоотвержение все время чувствуется, бьется под каждой строкой стихотворения и только в конце вырывается на поверхность. Вот это постепенное выговаривание чувства и создает эмоциональную конструкцию стихотворения.

Конечно, есть в этих последних строках и горький привкус: предчувствие, что такой надежной и верной любви героине уже не встретить. Но этот привкус только придает достоверность главному: дай вам бог быть именно так любимой другим...

Стихотворение построено на деталях, хотя и не зрительных. Деталью является все, что сообщает автор о себе и своей любимой, все, что определяет характер чувства, то есть образ. Умение остановить внимание именно на тех подробностях, которые с наибольшей полнотой выражают поэтическое чувство, умение найти именно такой момент (то есть сюжет), где эти подробности наиболее естественно связаны между собой, то есть умение чувствовать образ и чутко ему подчиняться, воплощая его, — это и есть, на мой взгляд, формальное мастерство. И найти все это — значит, найти форму.

И сколько есть в этом стихотворении такого, чего нет в восьми строчках текста.

Многие современные поэты иногда слишком уповают на слово “подтекст”, причем понимают его примитивно, как, допустим, намек на умолчанные обстоятельства, невысказанную мысль и так далее. Между тем подтекстом является все то, что связано с мыслью, конкретным чувством, породившим стихотворение, но присутствует в нем незримо, как бы не имея к нему прямого отношения. Без такого подтекста нет поэзии. Но кроме подтекста должен быть текст, максимально ясный и вполне законченный.

Но может быть, мы воспринимаем стихотворение Пушкина так непосредственно потому, что оно вневременное, не связанное со своей эпохой?

Что вы! Оно все рождено своим временем, героем своего времени. Здесь, конечно, не трактуются важные общественные проблемы, но оно связано со строем чувств людей, трактовавших эти проблемы. Человек, ищущий гармонии в обществе и в личной жизни, выражается в этих стихах. Эта потребность в гармонии, может быть, и привела многих товарищей Пушкина на Сенатскую площадь.

Нет! Это стихотворение целиком лежит в своем времени, но оно касается таких глубин человеческого духа, которые непреходящи. Оно написано языком, естественным для своего времени, для автора. И эта естественность речи дает нам возможность воспринимать его непосредственно и сегодня, не задумываясь над тем, каким языком это написано. Даже если бы в нем были устарелые формы и слова.

Я не спорю с тем, что если бы сегодня о таких чувствах попытаться написать стихотворение точно таким языком, то оно не получилось бы естественным, не отражало бы строй современного восприятия, не было бы достоверным. Но и наши стихи должны быть столь же естественны, как и пушкинские, и их средства выражения должны быть так же точно связаны с восприятием, хотя с восприятием нашим, а не с таким, какое было тогда.

Подражательное стихотворение плохо не потому, что знатоки поймут, кому подражает автор, а потому, что во всем будет обязательно присутствовать какая-то вторичность, неподлинность. И это будет очевидно даже в том случае, когда тот, кому подражает автор, неизвестен.

Важно, слышится ли голос человека в стихах или стихи заглушают этот голос. Те стихи, которые заглушают голос, слабы по форме, вовсе не имеют формы, даже если их авторы владеют стихом виртуозно. И несамостоятельны, даже если ни на что не похожи.


3. “Водопадные каскады” и сухая схоластика

“Поэма Блока “Двенадцать” потрясает водопадным каскадом ритма, смятением, столкновением человека с веком и историей. После пушкинского “Медного всадника” это самая сильная поэма, где с такой силой зазвучало утверждение: человек историчен!”, — пишет поэт Виктор Боков в статье “Не могу согласиться!” (“Литературная газета” от 12 декабря за 1959 год).

Слишком поэтично, я бы сказал, пишет. Как это так — “потрясает водопадным каскадом ритма...”? И сразу же без перехода — “смятением, столкновением человека с веком и историей”. Видимо, он хотел сказать, что смятение и столкновение человека с веком и историей воплотились в самих ритмах поэмы. Что ж, это правда. Во всех хороших поэмах всегда присутствует соотношение человека с веком, историей, и это соотношение воплощается в ритме, во всем организме поэмы.

Но прочтем дальше: “Гораздо меньше нравится мне блоковское “Возмездие” из-за недостаточной самостоятельности формы. Сам Блок долго держал эту поэму в столе и не публиковал...”.

Сказано, по крайней мере, откровенно. Дело не в том, какая из поэм Блока нравится Бокову больше. Дело в причинах, из-за которых это происходит. Как известно, смятения и столкновения человека с веком и историей много и в поэме “Возмездие”. Более того, она прямо трактует все эти вопросы. Значит, дело не в том, что там их нет. Дело просто в отсутствии в ней “водопадного каскада ритма”, или, иными словами, богатства ритмических переходов, свойственного “Двенадцати”.

Вероятно, именно этот “каскад”, по мнению Бокова, и заставляет почувствовать, что человек историчен.

В. Боков искренне уверен, что истины, которые он исповедует, были так же ясны Блоку, как и ему самому.

“Сам Блок долго держал эту поэму в столе и не публиковал...”. Да, действительно, не опубликовывал. Между прочим, и не закончил, никак не мог закончить (за десять лет). Все это правда... Но причины этого лежат в противоречиях эпохи и личности поэта, а не в том, что Боков называет формой. Любой менее чуткий поэт с успехом ее закончил бы, но мы не имели бы того “Возмездия”, которое у нас есть. Может быть, неоконченность еще более подчеркивает подлинность поэмы, драматизм ее главной темы и ее форму. Да! Да! Форму!

Форма все равно проявилась, поскольку она есть внутренняя, эмоциональная суть замысла, пусть не до конца воплощенного.

Но Боков говорит не об этом. Он говорит о стихе. А разве стих в “Возмездии” несамостоятелен? Возьмем две строфы, как будто бы более, чем другие, подтверждающие тезис о несамостоятельности формы.

Дворяне — все родня друг другу,
И приучили их века
Глядеть в лицо другому кругу
Всегда немного свысока.
Но власть тихонько ускользала
Из их изящных белых рук,
И записались в либералы
Честнейшие из царских слуг...

Что несамостоятельного в приведенном отрывке? Размер такой же, как в “Евгении Онегине”? Но сам Боков пространно доказывает, что размер и ритм — не одно и то же.

Так что же? Ритм? Интонация? Похоже на Пушкина? Традиционно?..

Да, Пушкин любил говорить раздумчиво-спокойно, любил, так сказать, “формулировать”. Но он “формулировал” от самой радости узнавания. И это сказывалось во всем, в самом тоне, даже когда он грустит.

Разве такая ирония была у Пушкина? Пушкин был уверен в прочности связей с жизнью, несмотря на всю трагичность своей биографии. Он бывает ироничен, но эта ирония более легка, что ли. (“Веселое имя: Пушкин”, — говорил Блок впоследствии.) Все это проявляется и в пушкинском тоне, и в его языке.

А язык поэмы Блока?.. “В лицо другому кругу” или “но власть тихонько ускользала из их изящных белых рук” — ведь это почти язык политического памфлета.

Но “каскадов” ритма в этой поэме нет. Что правда, то правда.

Против любви не попрешь логикой. А Боков любит именно “каскады” как таковые. Правда, иногда эта любовь, как всякая любовь, стыдлива. Можно себя убедить, что это все только для того, чтобы выразить смятение века и истории... Но все эти слова не более чем одежды, прикрывающие схоластическую сущность таких представлений о поэзии. Трудно сказать, сколько душ загубила эта отнюдь не прекрасная дама — схоластика. И чем только привлекает она к себе живые души?


4. “Я” биографическое и “я” поэтическое

А между прочим, понятно чем. Простотой и ясностью. Кажется, что действительно появляются точные критерии в поэтическом творчестве, а если так, то творчество становится доступным и для тех, кому оно обыкновенно недоступно, но кто все-таки на него претендует.

Вместо расплывчатых и пугающих слов “поэзия”, “творчество” и так далее появляется вполне определенная, а значит, достижимая, хотя и не очень разумная цель.

К сожалению, иногда это уже вопрос даже не литературный, а психологический. Вопрос восприятия. В результате того, что к стихам предъявляют определенные формальные требования (это называется — уметь разбираться в стихах), у многих утрачивается живое читательское ощущение стихов. Они перестают быть читателями и становятся “ценителями”.

— Да, пожалуй, вы правы, эти стихи холодны и не очень искренни, но как сделаны! — заявляют они, проявляя претензию на тонкое понимание этих вопросов.

Таким образом, иногда поэзия, ее создание и восприятие превращаются в игру с определенными условиями. Одни демонстрируют свое “мастерство”, другие страшно довольны, что умеют понимать, в чем тут дело. А зачем эта игра взрослому человеку? Некоторым кажется, что они таким образом ведут интеллектуальную и духовную жизнь. А по-моему, нет ничего, что так отделяло бы от всякой духовности, чем такое понимание поэзии. Ведь то, что называется содержанием стихотворения (то есть его суть), почитается при этом вещью хотя и серьезной, и важной, но само собой разумеющейся и общедоступной, то есть не стоящей особого внимания.

А между тем поэзия от непоэзии отличается прежде всего содержанием.

Попробуем опять показать это на примере.

Вот стихотворение Константина Ваншенкина, много раз печатавшееся и напечатанное в его последнем сборнике (разумеется, я не хочу сказать, что оно определяет все творчество этого поэта, но ведь задачей этой статьи не является определение отношения к творчеству какого бы то ни было поэта в целом):

Ты добрая, конечно, а не злая,
И, только не подумавши сперва,
Меня обидеть вовсе не желая,
Ты говоришь обидные слова.
Но остается горестная метка, —
Так на тропинке узенькой в лесу
Товарищем оттянутая ветка,
Бывает, вдруг ударит по лицу.

Что ж! Стихотворение как стихотворение. Лирическое. Как и в стихотворении Пушкина, видно, что это за люди, и какие у них отношения. Хорошие люди. Дружно живут.

Обижают друг друга только случайно, в порядке недоразумения. Но лирический герой настолько чувствительный, тонкий и деликатный человек, что даже от таких недоразумений у него в душе остается горестная метка. Желательно, чтобы героиня больше думала, перед тем, как говорить с любимым, дабы впредь зря в его душе меток не оставлять.

Вот будто бы все “содержание” этого стихотворения. Причем оно и написано так, чтобы читатель даже случайно не заподозрил, что здесь происходит что-нибудь серьезное. “Ты говоришь обидные слова” — но как? — “меня обидеть вовсе не желая”, и только “не подумавши сперва”. И вообще — “ты добрая, конечно, а не злая”.

Что ж! У женщин, даже у любящих, бывает иногда плохое настроение, и они его срывают на любимых, которым, натурально, это неприятно... Но зачем в это посвящать читателя?

Дело, конечно, не в ситуации. Такая ситуация тоже может быть предметом поэзии, если в ней автор увидел что-нибудь выходящее за ее границы, если с частным фактом столкнулось общее отношение поэта к жизни, его идеалы. Она была бы правомерна, если бы в стихотворении речь шла о том, что почему-то из жизни героев исчезает любовь, прелесть которой раскрыта читателю и им ощущается, то есть, если бы на карте стояла судьба больших человеческих ценностей.

О подобных переживаниях поэт М.Львов в стихотворении, где далеко не все соответствует уровню его лучших строк, говорит так:

...Начинаем древний бой,
Древний бой непониманья,
Нелюбви и невниманья...

Это хорошие и точные, очень поэтические строки. В них тоже говорится о частной ситуации, но автор не погружен в нее, а смотрит на происходящее с высоты своих представлений о должном.

В стихотворении же К.Ваншенкина, которое мы разбираем, этой ситуацией ограничен весь смысл переживания. Мы можем в лучшем случае посочувствовать лирическому герою, войти в его положение, наконец — и это самое большее — вспомнить, что и с нами такое бывало. Но и только.

А для поэзии этого мало. Образное мышление есть прежде всего мышление обобщенное. Причем дело не столько в том, что факт, о котором идет речь в стихотворении, должен представлять собой характерное явление.

Дело прежде всего в том, что отношение к этому факту должно быть с позиций не частных, случайных, а общих, общественно значимых, высоких.

В данном стихотворении этого нет. Ничему существенному, никаким человеческим ценностям ничего не угрожает. Разве что покой временно нарушен.

Но остается горестная метка, —
Так на тропинке узенькой в лесу
Товарищем оттянутая ветка,
Бывает, вдруг ударит по лицу.

Это сравнение чрезвычайно точно. Действительно, от этого случайного удара веткой остается такой же след, как и от случайных, ничего не значащих слов, то есть никакого следа не остается.

Но “горестная метка”, фронтовые ассоциации (лес, узенькая тропинка, само слово “товарищ”, поставленное со значением и так далее) — все это как бы поэтизирует материал, придает ему таинственное значение, своеобразную экспрессию. Возможно, лирическому герою кажется, что тон глубокой философской грусти (“раздумье” — есть такой хитрый термин в поэтическом обиходе: ни мысль, ни чувство — “раздумье”) вполне соответствует значительности переживаний. (Как же! Все-таки покой нарушен.) Нам же это кажется вопиющим несоответствием.

Могут сказать, что фронтовое сравнение, на котором строится стихотворение, — неправомерно и что именно оно разрушает форму. Нам же нарушением формы в этом стихотворении кажется самое обращение к средствам поэзии для передачи его сути.

Да! Именно нарушением формы.

Ибо, когда автор хочет заставить читателя чувствовать там, где у читателя нет оснований что-нибудь чувствовать, где переживание имеет отношение только к автору, а не к жизни всех, стихотворение разрушается. Сразу или спустя какой-то срок.

А ведь здесь речь идет о талантливом поэте, и дело, следовательно, отнюдь не в том, что автор не может или не умеет писать иначе, не способен к обобщенному восприятию, к высокой духовности в лирике.

И если автор все же позволяет себе наряду с другими писать стихи, подобные только что рассмотренным, то причина этого лежит в том, что и он находится в плену тех — на мой взгляд, ложных, но довольно широко распространенных — представлений о поэзии, против которых направлена эта статья.

Путать “я” биографическое и “я” поэтическое весьма лестно. Но Пушкин не путал. Он считал, что пишут и поэтами бывают не всегда, а только тогда, когда требу
Alex Lion

16/12/2016

2
Никогда раньше ничто не побуждало так задуматься над тем, почему одни поэты ближе и роднее, чем другие. И какова доля подсознательного восприятия мысли, а какова доля чувственного восприятия образов.
Пушкин всё-таки мне ближе всех, хотя часто доводилось от друзей слышать нечто в духе "Пушкин - попса, вот Лермонтов или Есенин - это круто".
Влияние декадентов и какой-то "моды" действительно ощущается в "требованиях", предъявляемых теперь к поэзии. Побольше метафор и эпитетов, никаких глагольных рифм, да ещё и ритм чтобы не классический был. И прочее.
Но вот возьму Онегина, и там просто "жутчайшее" нарушение "канонов", как же так? Александра Сергеевича освистали бы сейчас? Нет, сердце и разум протестуют против этого.

Спасибо за статью!

Она в достаточно полной мере отражает ваши взгляды на поэзию?
Да, тем более что Коржавин - один из самых любимых поэтов: могу его читать никуда подглядывая часа четыре. Онегина тоже знаю в многочисленных фрагметнах. Вообще у Коржавина есть ещё статья о творчестве Ахматовой в Новом Мире времён перестрйки - также очень интересная.
Разумеется, есть целый ряд поэтов, которые сейчас являются прямыми наследниками Пушкина. Это прежде всего Давид Самойлов, Юнна Мориц, Юлий Ким и конечно же Коржавин. И у всех у них очень сложные отношения с поэтическим сообществом, что не удивительно. Мои пристрастия к поэзии слагаются из двух источников:
1) авторская и бардовская песня - здесь озвучены все самые интересные произведения классики самыми музыкальными авторами. В этом виде на слуху практически все значимые её представителя за два века. Поэзия получает дополнительное измерение.
2) поэзия - необыкновенно точный социальный барометр: настоящие поэты часто носители такой истины и таких прозрений, которые не возникают ни в каих других в текстах: они искренни, точны, афористичны, они носители самых рафинированных форм социального мышления.
Alex Lion

16/12/2016

Очень интересно.
По первому источнику всё довольно понятно - музыкальность вкупе с поэзией действительно благородный союз. Я вообще люблю, когда стихи сами наполнены неким благозвучием, что их можно напевать и так, и вот так, и не спотыкаться. Но это форма, а само содержание, мысль должны быть ясны и точны. Я мало знаю бардов, с детства знаком с Высоцким (радио), с Окуджавой уже меньше. Возможно одна из причин, почему я практически не слушаю нашей музыки (современной) - то, что мне не нравятся слова, фразы, в которых теряется смысл, или он ущербен по своей сути. В иностранной удается отрешиться от этого, языковой барьер, получается что больше сосредотачиваюсь на самом звучании.
Про второе - это, конечно, высший класс быть неким рупором эпохи, или таким одновременно созерцателем и созидателем, чтобы в немногочисленных строках суметь уловить главные вехи своего времени, озвучить их, и обернуть музыкой, голосом эпохи. Такое могут единицы, единицы даже среди тех, кто уже причислен к классике. Но, возможно, есть какая-то градация по тому, насколько это получается у разных авторов? Где-то есть грань между настоящим поэтом, близким к настоящему, и вообще не поэтом?
Как раз таких единиц я и перечислил выше. Каждый из них мой полный единомышленник в тех своих острейших произведениях, где отражена эпоха. В частности, никто из наших поэтов не смог так глубоко вскрыть советскую эпоху и докопаться до её системообразующих связей, как это сделал Коржавин:
http://bookmix.ru/groups/viewtopic.phtml?id=293
Его всегда очень мало публиковали. Попробуйте найти его стихи на полках в книжных - их, как правило, нет. Только в начале 90-х был небольшой просвет и у меня появился его изумительный сборник "Время дано". Теми же чертами отличаются и остальные. А какой эмоциональный шторм вызывает Юнна Петровна отдельными творениями
http://bookmix.ru/groups/viewtopic.phtml?id=4000
- не говорю уже о её последних книгах (где кстати есть очень весёлая короткая проза). Юлий Черсанович покорял и поражал меня много раз: я даже выложил здесь его заметки "На полях событий" http://bookmix.ru/groups/viewtopic.phtml?id=379
Давид Самойлов начинался для меня циклом стихотворений, которые в изумительном песенном варианте исполнял Сергей Никитин: Пугачёв, Смерть царя Ивана, Иван и холоп. Эти произведения если и появляются в трубе, то совсем ненадолго - странное дело!
Во всяком случае вкусу этих поэтов я доверяюсь полностью, как эталону, как поэтической традиции, идущей прямо от Пушкина, что хорошо видно в их творчестве.
Alex Lion

16/12/2016

Спасибо большое:-)

Ваше сообщение по теме:

Прямой эфир

Все книги

Реклама на проекте

Поддержка проекта BookMix.ru

Что это такое?