Рецензия на книгу «Рим. Прогулки по вечному городу»

«Рим. Прогулки по вечному городу» Генри В. Мортон

В который раз я не могу заставить себя дочитать эту прославленную книгу.
Рим - бесконечен, и бесконечно удовольствие бродить по нему, и эти прогулки по Вечному городу хочется продолжать, и продолжать, и продолжать... Когда ноги уже отваливаются, а обувь - разваливается, сердце снова требует идти дальше по римской брусчатке, потому что еще не до конца выпита эта великая чаша наслаждения и счастья, которыми Рим щедро поит каждого, кто к нему приходит, - поит с той чисто римской щедростью, с которой извергают воду тысячи римских фонтанов.
Книга Мортона не бесконечна, но кажется очень длинной.
Рим - это поэзия.
А Генри Мортон пишет прозой.
В этом и загвоздка.
Однажды он неосторожно цитирует Гарибальди - не писателя и не поэта: "Но из руин встает сверкающий, огромный, величественный, гигантский призрак - память о величии прошлого..." (Мортон считает, что речь тут идет о проекте памятника Виктору Эммануилу II, того самого сооружения на площади Венеции, который римляне называют "пишущей машинкой" или "тортом"; я же шкурой ощущаю, что Гарибальди тут говорит совсем об ином - о чувстве Рима, о том, что поднимается в душе, когда видишь Рим, дышишь его воздухом).
Сам же Мортон пишет примерно так: "Туристы катят в Рим каждый день из разных уголков Европы. Их автобусы - огромные стеклянные дома, где путешественники сидят усталыми рядами, изолированные от ландшафта и жителей страны. Ночью эти автобусы стоят в боковых улицах около лучших отелей, и на их запыленных боках можно прочитать: Лондон, Берлин, Гамбург, Берген, Вена, Осло и многие другие названия".
"Ландшафт"! Рим - и слово "ландшафт"! Прикажете винить переводчика? А как насчет "многих других названий"?
Конечно, Мортон не всегда так принципиально прозаичен. Но все же он пишет о Риме прозой.

Эта проза спокойна, размеренна и полна достоинства. Она написана человеком, который никуда не спешит. "Gentleman will walk but never run", - Стинг уже все сказал по этому поводу.
Да, Мортон британец, и он остается британцем в Риме - как Стинг в Нью-Йорке, - невозмутимым и не демонстрирующим сильных чувств.
Но невозмутимость плохо монтируется с Римом.
Рим - антоним британской сдержанности. Рим - это царственная щедрость не только воды, но и света, красок, впечатлений, эмоций, сокровищ, брошенных под ноги (кстати, надо отдать должное Мортону: он один из немногих заметил, отметил и описал Аврелиановы стены - одну из великолепнейших достопримечательностей Рима, о которой большинство путеводителей и путешественников просто забывают, ошарашенные всем остальным).
Как читатель я чувствую некоторую неловкость, которую испытывает автор, стремясь как-то соединить это южное буйство и свое британское нежелание терять голову. Я многого тут не понимаю. Я не понимаю, как Мортон мог прожить не одну неделю (а может, и не один месяц) в Риме в полном одиночестве, явно не скучая, - и остаться таким спокойным, таким не завороженным. Сильно ли он старался сдерживаться или это далось ему легко?
Есть один выход из этого странного положения, и Мортон его находит: он обращается к фактам.
Факты - его конек. Он сообщает множество точных и иногда весьма интересных фактов. Из его книги можно узнать замечательные истории, например, историю отца будущего кардинала Мазарини и забытого бунтовщика Кола ди Риенцо, в судьбе которого Мортон сумел, между прочим, разглядеть остроумные и явные параллели с биографией Муссолини. Обе эти истории настолько римские, настолько итальянские по духу, настолько хорошо сочетают в себе начала плутовского романа и средневековой драмы, что так и тянет их пересказать. Но не будем увлекаться.
В других фактах Мортону удается разглядеть не только тонкие связи прошлого с настоящим, но и подлинный символизм. Не помню, чтобы кто-нибудь, кроме него, обратил внимание на поразительную символичность структуры Капитолия в античные и в более близкие к нам времена.
Во времена Рима на этом холме стоял языческий храм Юпитера, главный храм Империи, обращенный фасадом к другому символу того Рима - Колизею ("Сердце Рима бьется на арене Колизея", как говорили в нежно любимом мной фильме "Гладиатор"; в фильме этом, кстати, показан этот Капитолийский холм, обращенный к Колизею и Форуму). Но в новые времена Микеланджело легким движением руки гения развернул площадь в противоположную сторону и обратил ее - в сторону символа христианства, в сторону им же возводимого собора Святого Петра. И кто еще заметил этот столь изящно проделанный историей и площадью пируэт, кроме Мортона?
И вот на таких страницах я люблю эту книгу.
Но есть в ней и факты необязательные, факты, призванные продемонстрировать осведомленность, но не глубинное понимание сути (как в вышеприведенном примере).
Другие факты, приводимые Мортоном, связывают его повествование с надежной почвой родной Англии: эта книга об Италии просто пронизана английскими именами и историями о так или иначе связанных с Римом англичанах.
Кое-что из этих британских вставок весьма интересно, как, например, история названия Набережной дей Сасси (Lungotevere dei Sassi). Но чаще отсылки к Британии выглядят немного странно: Англия в Риме уместна лишь как одна из множества паломниц, приходящих со всех концов земли в этот поистине Вечный город, не более. Иногда отсылки Мортона к Британии начинают немного раздражать. И даже вызывают в памяти чудесный афоризм Берти Вустера, сказавшего о своей тетушке, путешествующей по Европе: "Тетя инспектирует континент". Порой Мортон настолько забывает о том, что находится в Италии, что даже называет персонажей древней итальянской commedia dell'arte "Панчем и Джуди" (на 91 странице, проверьте сами)!
К счастью, большинство историй, которые рассказывает Мортон, все же позволяют читателю оставаться на римской земле.
Но, охотно и любезно делясь с читателем фактами, Мортон слишком часто забывает о чувстве. Между тем, говорить о Риме, избегая чувства, - возможно, более дурной тон, чем излишняя чувствительность.
Павел Муратов, автор великих и непревзойденных "Образов Италии", начиная говорить о необозримой громаде Рима, самую первую часть этой главы посвятил неосязаемому, но совершенно точно ощутимому главному качеству этого города - ощущению счастья, - и назвал эту часть книги "Чувство Рима".
Муратову это неосязаемое качество удалось не только ухватить, но и передать, переплавить в слова, напоить им свои страницы.
Мортону же, словно постоянно удерживающему самого себя за руку, лучше всего удалось остаться невозмутимым. Узнать о Риме из его книги можно много, но почувствовать его - вряд ли. И счастьем Рим Мортона не дышит, как не дышит и тревогой или печалью, - это не живой организм, но предмет исследования.

Впрочем... Иногда и Мортон не выдерживает, и у него вырывается что-нибудь, например, такое: "Золотистый свет, который, казалось, все еще поднимался от него [от уже севшего солнца], разлился по городу. Очертания купола резче вырисовывались теперь на фоне неба, где розовый цвет постепенно сместился к западу и поднялся вверх, чтобы смешаться с оставшейся густой синевой летнего итальянского дня. Этот насыщенный цвет, цвет, воспетый самим Гомером; цвет, которому должны сопутствовать пыль из-под копыт скачущих галопом лошадей и несущихся вперед колесниц; эпический цвет становился все более глубоким и темным по мере того, как небо догорало. Наконец восток окрасился красным, даже скорее ржавым, - обещание, что завтра будет такой же безоблачный день, какой только что закончился".
Этот отрывок дает неплохое представление о стиле Мортона, который, едва забывшись на минуту, и выпустив на волю воображаемые колесницы, быстро спохватывается и заканчивает свою главу парой взвешенных слов о погоде.