Есть ли оправдание для Анны Карениной?

«Рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из своего сердца… Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы… Какая-то странная сила зла не позволяла ей отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не позволяли ей покориться».

Так Анна Каренина пыталась вырваться из цепких дьявольских когтей злого духа надвигавшегося отторжения, причём обоюдного, но всё же импульсы с её стороны были сильнее. Упорство её отдавало глупым женским упрямством, казалось, оно вырастало из надуманного каприза, ведь всё как будто выстраивалось: ей шли навстречу, но она уже была во власти страха предвидевшихся потерь. Да не могло и быть иначе. Анна вступила на тропу разрушения. Сама? Своею волею? Или бес попутал?

"В сумеречной глубине души человеческой лежит дьявол. Ему нет воли. Его держит заключенным в низах души тяжелая крышка – бог. Дьявол задыхается в глубине, рвется на волю, просит жизни. И все очевиднее становится для человека, что это душа его просит воли, что рвущийся из-под крышки дьявол – это и есть он сам." (В.Вересаев. Живая жизнь.)

Есть ли оправдание для Анны? Дал ли автор нам хоть маленькую зацепочку, схватившись за которую, мы бы смягчили своё отношение к ней? Нет. Чем больше читаешь роман, тем твёрже возникает мысль: не столь Анну Каренину наказать, сколь Софью Андреевну устыдить хотел автор: как это жена может пренебрегать своими обязанностями. Перечитаем ещё раз эпизод о приезде Долли в деревню к Анне: с каким ужасом Долли воспринимает слова Анны о нежелании больше иметь детей, как ещё не раз она будет содрогаться от этой мысли, глядя на своих детей.

Весь свой художнический талант вложил писатель, показав, как гибелен путь порока, если женщина необдуманно скользнула на него: сначала замечтала о любви, а уж растление пошло дальше: не хочу рожать.

И если обратиться к событиям личной жизни автора в 70-е годы, то можно уловить всю канву романного сюжета, вызревавшего рывками болезненных семейных состояний.

Ещё в начале 1870 г. Л.Н.Толстой был воодушевлён статьей Н.Н.Страхова "Женский вопрос". Единодушие взглядов обоих на данную проблему ещё более подтвердилось в переписке. Обмен мнениями способствовал более тесному дружескому контакту. Толстой делится с Страховым творческими планами. Можно предположить, что идея романа о современной женщине начала брезжить уже с этого момента. Хотя душа писателя ещё свободна, и он решил изучать греческий язык, так как безделье для него смерти подобно.

Он отдаётся изучению языка со всею страстью и добивается блестящего успеха. Это было и как спасение ещё от одной скрываемой внешне драмы - надлома в отношениях с женой. Оба отметили в своих Дневниках этот момент: она сразу, он 14 лет спустя.

«...Что-то пробежало между нами, какая-то тень, которая разъединила нас...С прошлой зимы, когда и Левочка и я мы были оба так больны, что-то переломилось в нашей жизни. Я знаю, что во мне переломилась та твердая вера в счастье и жизнь, которая была» ( 18 августа 1871)

Насколько момент был серьёзным, свидетельствует попытка Толстого отправиться в Оптину пустынь для разговора со старцем Амвросием. Л.Н. всерьёз думал о разводе. Софья Андреевна тяжело переносила очередную беременность и попыталась обсудить этот вопрос с мужем, да и доктор тоже предупредил, что ей опасно рожать впредь. Л.Н., болезненно восприняв этот разговор, вынес мысль о нежелании С.А. иметь детей. А тем не менее роды были в самом деле тяжелые, и у С.А. случилась родовая горячка. Романная нить прорезывалась.

Не так уж долго были вместе Анна и Вронский, но ей уже казалось:

"Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший ее. Его желание иметь детей она объясняла тем, что он не дорожил ее красотой".

Роман, однако начавшись, шёл медленно и с большими перерывами, и, пожалуй, если бы не постоянное побуждение Н.Н.Страхова, писался бы ещё дольше. Это было то время в жизни Толстого, о котором он через четыре года вспоминал следующим образом:

«...На меня стали находить сначала минуты отчаяния, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать. Сначала находили только минуты, в жизни же отдавался прежним привычкам, но потом чаще и чаще, и потом, в то время как я писал, кончал свою книжку «Анна Каренина», отчаяние это дошло до того, что я ничего не мог делать, как только думать, думать о том ужасном положении, в котором я находился»

И это состояние отразилось в характере Левина. Очевидно, оно и повлияло на атмосферу семьи Левина и Кити, задуманной как образцовый антипод семье Карениных. Но образцовая семья придумывалась, а каренинская бралась из жизни, потому и была убедительней. Неслучайно В.Вересаев, очерк, посвященный Достоевскому и Толстому, назвал "Живая жизнь". Его версия в защиту Анны Карениной во многом определила дальнейшее отношение и к роману и образу Анны.

"Именно невозможность для Анны подчинить свое чувство чему бы то ни было становится главным источником ее неотразимого обаяния. Не может не стать, потому что чувство Анны несет высокое человеческое содержание в самом себе, в самом себе нравственно оправдано." (Билинкис Яков.В защиту живой жизни (Героиня романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина» и русская литература 70-х годов) Вопросы литературы, 1960, №11)

А вот ярчайший представитель русской литературы 70-х годов, современник Л.Н.Толстого, читавший каждый очередной номер журнала с новыми частями романа, Ф.М.Достоевский в своём Дневнике писателя за 1877 г. лишает Анну всякого нравственного оправдания.

III. «Анна Каренина» как факт особого значения

" В «Анне Карениной» проведен взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо...

... Выражено это в огромной психологической разработке души человеческой, с страшной глубиною и силою, с небывалым доселе у нас реализмом художественного изображения. Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределены и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение и аз воздам»...

Сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если сам он, держа в руках меру и весы, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу – к Милосердию и Любви. А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла, человеку именно указан исход. Он гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа еще в предпоследней части его,в сцене смертельной болезни героини романа, когда преступники и враги вдруг преображаются в существа высшие, в братьев, всё простивших друг другу, в существа, которые сами, взаимным всепрощением, сняли с себя ложь, вину и преступность, и тем разом сами оправдали себя с полным сознанием, что получили право на то.

Но потом, в конце романа, в мрачной и страшной картине падения человеческого духа, прослеженного шаг за шагом, в изображении того неотразимого состояния, когда зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализирует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света, – в этой картине – столько назидания для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: «Нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам»...

Как убедительно выводит свою мысль о преступлении и наказании Ф.М.Достоевский, но хочется остановиться, задуматься и вернуться к мысли В.В.Вересаева:

"Если в понимании человека прав Толстой, то дело, действительно, просто: нужно только вызвать на свет ту силу жизни, которая бесчисленными ключами бьет в недрах человечества. Но если прав Достоевский,– а самый факт существования его показывает, что, по крайней мере, до известной степени прав он, – то дело очень и очень не просто. В мертвых и бесплодных недрах человечества только чуть сочатся вялые струйки жизни, ничего из этих недр не вызовешь. Силу жизни человечеству предстоит еще добывать. Это – задача огромная и безмерно трудная".