Рюноскэ Акутагава - Мадонна в чёрном

«...Из глубины юдоли слез, из глуби­ны юдоли скорби, с мольбой к тебе взываем... О милосердная и всеблагая, о несказанно кроткая владычица на­ша, святая Дева Мария!»
Молитва «Аве Мария»

— Ну-с, что вы об этом скажете? — с этими словами Тасиро-кун поставил на стол статуэтку Марии-Каннон.
«Мария-Каннон», — так принято называть изобра­жения (обычно — из белого фаянса) богини Каннон, которым нередко поклонялись христиане в те време­на, когда католическая религия была под запретом. Но статуэтка, которую показывал сейчас Тасиро-кун, отличалась от тех, что хранятся в музеях или у многочисленных частных коллекционеров. Во-первых, фи­гурка эта, сантиметров тридцати вышиной, вся, за исключением лица, была вырезана из цельного куска дорогого черного дерева. Мало того, традиционное ожерелье на шее — орнамент из крестов, — сделанное то­же чрезвычайно искусно, было инкрустировано перла­мутром и золотом. И, наконец, лицо — великолепная резьба по слоновой кости, а на губах — алая точка, очевидно, коралл...
Скрестив руки на груди, я некоторое время молча вглядывался в прекрасный лик «Мадонны в черном». И пока смотрел, мне все явственнее чудилось какое-то странное выражение, будто смутно витавшее в чертах этого вырезанного из кости лица. Впрочем, нет, сказать «странное», пожалуй, слишком слабо. Мне показалось, будто все ее лицо дышит иронической, даже какой-то злобной усмешкой.
— Ну-с, что скажете? — повторил Тасиро-кун, гор­деливо улыбаясь, как все коллекционеры-любители, и поглядывая то на Марию-Каннон, то на меня.
--- Редкостная вещица! Но не кажется ли вам, что лицо у нее какое-то злое?
--- Да, уж кротким и нежным это лицо не назо­вешь. И в самом деле, с этой Марией-Каннон связана удивительная легенда.
— Удивительная легенда?..—Я невольно перевел взгляд с Марии-Каннон на Тасиро-куна. Неожиданно став серьезным, Тасиро-кун хотел было убрать стату­этку, но тут же поставил ее на прежнее место.
— Да, поговаривают, будто эта Мадонна приносит несчастье... Когда ее просят отвратить беду, она насылает еще худшую...
— Не может быть!
— Тем не менее с хозяйкой этой фигурки действи­тельно случилось, как мне рассказывали, нечто подобное. — Тасиро-кун сел и с серьезным, чуть ли не с удрученным видом жестом пригласил меня занять место напротив.
— Неужели это правда? — опускаясь на стул, с не­вольным удивлением воскликнул я. Тасиро-кун — мой товарищ, окончивший университет двумя годами раньше меня, известный, талантливый адвокат. К то­му же человек образованный, современный, отнюдь не склонный к суевериям. И если уж такой человек, как он, решается затронуть подобную тему, значит, можно не опасаться, что «удивительная легенда» окажется на поверку пошловатым рассказом о «сверхъестест­венном».
— Судите сами... Но так или иначе — прошлое у этой Марии-Каннон зловещее. Если не соскучитесь, извольте, я расскажу...
До меня фигурка эта принадлежала богатой семье Инами, уроженцам одного из городов префектуры Ниигата. Фигурку берегли не как раритет, а как божест­во, охраняющее благополучие дома.
Сам Инами, глава семьи, — мы вместе учились на юридическом факультете, — занимается и коммерцией, и банковскими операциями, одним словом, человек он весьма деловой. А потому и мне пришлось несколько раз оказывать ему кое-какие услуги. Возможно, он хо­тел меня отблагодарить... Но как бы то ни было, в один из своих очередных приездов в Токио он преподнес мне эту Марию-Каннон, свою старинную фамильную драгоценность.
Тогда-то я и услышал от него удивительную леген­ду, о которой только что упомянул, хотя сам Инами, разумеется, не верил в какие-то чары или тому подобную мистику. Просто он рассказал мне вкратце преда­ние связанное с этой Мадонной, так, как слышал его от своей матери.
Случилось это осенью, матери Инами — ее звали о-Эй — исполнилось тогда не то десять, не то одинна­дцать лет... По времени это, очевидно, последние годы Каэй, когда «черные корабли» наводили страх на га­вань Урага1. Той осенью брат о-Эй, восьмилетний Мосаку, захворал корью в очень тяжелой форме. После смерти родителей, погибших несколько лет назад, о-Эй вместе с братом осталась на попечении бабушки, кото­рой было уже за семьдесят. Нетрудно понять, как встревожилась эта старая дама, прабабка нашего Ина­ми. Несмотря на все старания врачей, состояние Мосаку ухудшалось и ухудшалось, и не прошло и недели, как над ребенком нависла угроза смерти.
И вот однажды ночью в комнату крепко спавшей о-Эй неожиданно вошла бабушка; силой разбудив и подняв с постели девочку, она поспешно, без помощи служанок, заставила ее тщательно одеться. О-Эй не успела еще хорошенько проснуться, как бабушка схва­тила ее за руку и, освещая путь тусклым бумажным фонарем, потащила сонную девочку по безлюдной га­лерее к каменному амбару, куда и днем-то почти ни­когда не заглядывала.
В глубине амбара с давних пор стояла белая дере­вянная божница в честь богини Инари, охраняющей от пожаров. Бабушка вытащила из-за пояса ключ, открыла дверцы божницы — там, за парчовыми склад­ками занавески, стояла тускло освещенная бумажным фонарем эта самая Мария-Каннон. Как только о-Эй увидела статуэтку, ей вдруг почему-то стало страшно; прильнув к бабушке и спрятав голову ей в колени, она горько расплакалась. Однако бабушка, обычно такая ласковая, на сей раз не обратила никакого внимания на слезы девочки, уселась перед божницей и, благо­говейно перекрестившись, начала бормотать какие-то молитвы, непонятные о-Эй.
Так прошло минут десять; потом бабушка обняла о-Эй, тихонько заставила ее приподняться и, всячески Успокаивая перепуганную девочку, усадила ее рядом с собой. И снова стала молиться, обращаясь к вырезанной из черного дерева фигурке со словами, на этот раз понятными о-Эй:
— Святая Дева Мария, на всем белом свете только и есть у меня, что мой внук Мосаку, которому нынче исполнилось восемь, и вот эта его сестричка о-Эй, — я ее тоже привела к тебе. Ты видишь, она еще слишком мала, чтобы взять ей в дом мужа. И если какая-либо беда стрясется теперь с Мосаку, дом Инами с той же минуты лишится продолжателя рода. Не допусти же свершиться такой напасти, охрани и защити жизнь Мосаку! Если же я прошу слишком многого, если я недостойна, чтобы ты вняла моей просьбе, то сохрани жизнь Мосаку хотя бы до тех пор, пока я еще живу на этом свете... Я уже стара и навряд ли протяну долго; скоро я вручу свою анима нашему дэусу... Но до тех пор и внучка моя о-Эй, даст Бог, подрастет... Пролей же на нас милость, отврати от Мосаку меч, занесен­ный ангелом смерти, хотя бы до тех пор, пока я не закрою глаза навеки... — Так с жаром молилась бабуш­ка, склонившись стриженой головой2.
И вот, по словам о-Эй, когда молитва окончилась и девочка робко приподняла голову, она вдруг увидела — возможно, ей померещилось, — что Мария-Каннон улыб­нулась. О-Эй опять тихонько вскрикнула от испуга и снова уткнулась в колени бабушки. Но та, напротив, с довольным видом поглаживая по спине внучку, повторила несколько раз:
— Полно, полно, теперь мы уже можем уйти... Госпожа Мария снизошла к бабушкиной молитве!
Ну а наутро и в самом деле, словно молитва бабуш­ки и вправду была услышана, жар у Мосаку спал, и если еще вчера он был в полном беспамятстве, то теперь к нему постепенно возвратилось сознание. Труд­но описать радость бабушки. Мать Инами рассказыва­ла, что до сих пор не может забыть, как от радости бабушка и плакала и смеялась одновременно... Убе­дившись, что больной внучек спокойно спит, бабушка между тем и сама решила немного передохнуть после нескольких ночей бдения у постели больного. Она велела приготовить себе постель в соседней комнате и легла, хотя обычно спала у себя в спальне.
О-Эй сидела у изголовья бабушкиной постели, иг­рая в блошки. По ее словам, старая женщина, очевид­но, измученная усталостью, тотчас же уснула словно убитая. Так прошло примерно около часа, как вдруг пожилая служанка, ходившая за Мосаку, осторожно приоткрыла раздвижную дверь, отделявшую соседнее помещение, и испуганно позвала:
— Барышня, разбудите-ка поскорей старую госпожу!
— Малютка о-Эй тотчас же подошла к бабушке и потянула ее несколько раз за рукав спального кимоно:
— Бабушка, бабушка!
Но странное дело — бабушка, всегда спавшая очень чутко, на этот раз не отвечала, сколько ее ни звали. Тем временем служанка в недоумении приблизилась, но, едва бросив взгляд на спящую, точно безумная схватила ее за кимоно с плачем и отчаянным криком: «Госпожа! Госпожа!» Однако бабушка даже не шевель­нулась, только под глазами у нее легли легкие лиловатые тени. Вскоре и другая служанка поспешно распах­нула дверь и, вся красная от волнения, дрожащим голосом позвала:
— Госпожа!.. Молодой барин... Госпожа!..
Само собой, в словах этой служанки звучал такой испуг, что даже маленькая о-Эй догадалась, — Мосаку неожиданно стало хуже... Но бабушка по-прежнему лежала, крепко закрыв глаза, словно не слыша служа­нок, с плачем припавших к изголовью ее постели...
Мосаку тоже скончался — минут десять спустя. Ма­рия-Каннон выполнила просьбу бабушки — при ее жизни не убивать Мосаку.
Рассказав эту историю, Тасиро-кун остановил на мне долгий задумчивый взгляд.
— Ну что? Разве вам не верится, что все это правда?
— М-м... Да, но... Трудно сказать...
Некоторое время Тасиро-кун молчал. Затем, под­неся спичку к погасшей трубке, проговорил:
— А мне думается, все так и было. Вот только неиз­вестно, повинна ли в том Мадонна, хранившаяся в доме Инами, или нечто совсем иное... Впрочем, вы, кажет­ся, еще не прочли надпись на подставке этой фигур­ки. Взгляните... Видите латинские буквы, вырезанные вот здесь? Desine fata deum flecti sperare precando3...
Я с невольным страхом взглянул на Марию-Каннон — само олицетворение судьбы. На прекрасном лице Мадонны, облаченной в черное дерево, навечно запечатлелась таинственная усмешка, в которой скво­зила нескрываемая враждебность.

1920 г.

Комментариев к заметке пока нет. Ваш комментарий может стать первым!

Ваше сообщение по теме: