Имя Розы

Трепещите грешники! Все покайтеся и молитесь Господу вашему, Иисусу Христу. Скоро семь труб Апокалипсиса провозвестят пришествие Антихриста. И наполнятся реки кровью, и выйдут из берегов. Земля содрогнётся в агонии и выплеснет лаву. Разверзнутся врата ада, и случится полное затмение. Тогда налетит саранча с жалами скорпиона и обрушится на людей. Истые знания погорят в пламени, храмы превратятся в груды развалин и пепел. Настанет час испытания и суда для человечества, и тогда взмолятся выжившие грешники, чтобы горы и камни пали на них и сокрыли от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Падите ниц пред Господом и приготовьтесь держать ответ за дела ваши благие и злонамеренные.

В каждом веке наступает упадок, характеризующийся как финансовыми кризисами, так и духовными, культурными и технологическими. И каждому такому времени вторят пророки и провозвестники, их голоса сливаются в дружный вой, сулящий разорение, смерть и неисчислимые ужасы. Так сеется паника, так у людей наступает помутнение рассудка, рушатся устои и исчезают барьеры, отделяющие хорошее от плохого. Наступает хаос и то, что провозглашают провидцы (или обманщики), сбывается и приводит к ещё большему упадку. Далее по кругу.

«Имя розы» - это одновременно и история, и исповедь. На пороге своей смерти старец записывает свои воспоминания и делится с читателем историей семи намертво отпечатавшихся в память дней, дней его молодости. Будучи послушником, Адсон Мелькский был приставлен к Вильгельму Баскервильскому и оказался втянут в круговерть событий, происходящих в одном легендарном, но ныне забытом аббатстве. Чертовщина, разыгравшаяся в стенах сей обители, вызывает дрожь и трепет у всех обитателей аббатства. А потому столь известному в миру францисканцу и бывшему инквизитору Вильгельму приходится начать своё собственное расследование. Опираясь на дедукцию и интуицию, Шерлок-Холмс-в-рясе пытается пролить свет на смертельно опасные тайны и живых, и мертвых. Но ему стоит поторопиться, если он хочет выполнить ещё одну не менее важную миссию, ради которой и приехал в аббатство.

Место действия романа не названо прямо, но из некоторых оговорок можно предположить, что это итальянские земли на границе с Францией. Легче вопрос обстоит с летоисчислением. Неделя, которую читателям и персонажам предстоит прожить вместе, принадлежит концу 1327 года. Всего лишь несколько лет спустя появления «Божественной комедии» и ровно через два десятилетия после казни ересиарха Дольчина. Впрочем, в это смутное время происходила борьба за власть между Людвигом IV и Фридрихом I, и одновременно противостояние папы римского, Иоана XXII с Людвигом IV. Но не будем вдаваться в чужие раздоры, тем более что они описаны в тексте книги.

Язык Умберто Эко, включая и его переводы, богат многочисленными архаизмами, богословскими терминами, метафорами и синонимами. Последние порой встречаются в таком количестве, что абзацы могут тянуться бесконечно. Наверно, это единственная черта, которая мне не понравилась в этом произведении. Согласитесь, не очень правдоподобно, когда один из персонажей начинает свой монолог и умудряется, ни разу не сбившись, ни разу не повторившись, перечислить несколько десятков лже-калек, попрошаек и т.п. лиц, выставляющих свои уродства, чтобы вызвать жалость «простецов» и получить монету-другую.

В остальном избранный автором стиль идёт на пользу повествованию и восприятию, настраивает читателя на свой лад и увлекает сюжетом. Не могу сказать, что в книге есть одна главная линия – детективная, скорее Умберто Эко создал несколько проекций своей книги, каждая из которых играет собственную роль для создания полиморфного и полного впечатления.

«Имя розы» - это союз развлекательного детектива, мистических явлений, исторического фона и отсылок, христианской морали и учёной философии. Думаю, в этом и кроется та причина, по которой первая книга итальянского учёного, философа и специалиста по семиотике вдруг завоевала такую славу и популярность. Открыла публике нового писателя и подарила фильм по мотивам с Шоном Коннери и Фёдором Шаляпиным младшим.

Изложение в виде воспоминаний прямого участника всех описываемых событий подкупает своей… искренностью. Те чувства, которые испытывает или заново переживает старик Адсон, позволяют легче поверить в историю, отбросить некоторые условности повествования и разрушить изнанку между реальным и книжным миром. Только так, пройдя через семь веков от будущего к прошлому, можно настолько забыться, что внушительная по размеру книга будет прочитана на одном дыхании. Чем не очко в пользу автора?

Так же стоит упомянуть великолепное исполнение персонажей, как главных героев, так и массовку. Сквозь строки проступают не вымученные, а с любовью описанные образы – целостные, многогранные и вызывающие доверие. Каждый поступок, каждое слово идут в развитие того или иного персонажа и возникает ощущение, что они по-настоящему живые, обладающие своими слабостями, страстями, противоречиями и устремлениями, знаниями, предубеждениями и логикой. Это то, чего порой не хватает другим писателям, прекрасно справляющимися с основными героями, но дающими маху со второстепенными. Браво, Умберто, браво!

Не так давно, всего полгода назад, автор книги «Имя розы» ушёл из жизни, оставив в качестве наследия семь художественных романов и многочисленные научные работы. Это было моё первое знакомство с творчеством Умберто Эко, но я с удовольствием продолжу его в будущем.

Кто сейчас способен сказать, Гектор был прав или Ахилл, Агамемнон или Приам, в их войне за улыбку той женщины, которая ныне — прах праха?
Каждый раз при чтении рецензий на «Имя розы» ловлю себя на ощущении, что я читал (раз шесть или семь, полные пустяки) какую-то другую книгу. Последний раз даже понюхал страницы – ничего не помогает. Лизать (по известным причинам) не решился. Да простит меня дух аббатства Мельк за то, что, как всегда, вчитываю в любимую книгу содержание достаточно вольно.
Итак, перед нами роман о страсти. Роман о страсти, могущей стать источником невероятного наслаждения и нечеловеческих мук, страсти, возносящей до неба и ввергающей в пучину ада, проясняющей чувства и затемняющей разум. Страсти к познанию, истине, книгам, женщине, власти… Страсти, которая должна быть, но никогда не бывает готова окончиться ничем.
Знание, выступающее как объект сладострастия. Книги, которые охраняют от других, чтобы самим наслаждаться ими. Для человека, страдающего неуемным любопытством, «гордыней ума», наиболее желанным знанием становится запретное, в чем бы оно ни состояло. Череда смертей, уничтожение монастыря и библиотеки пожаром – жертвы, принесенные «сластолюбцами» не в целях обретения какого-то конкретного знания (пусть опасного), а ради самого факта обладания запретной книгой.
И здесь же «извращенный блуд карания и милования» - сладострастие инквизиторской власти. Сладострастие накопительства. «Сладострастие причастности, преображения, покаяния и гибели». Все это на территории монастыря – места, где, казалось бы, страстям человеческим не должно быть места. Страсти уничтожают монастырь. Ubi sunt...
Но перед нами и роман о взрослении – с его приобретениями и потерями, роман о ценности мгновения, обусловленной не только его быстротечностью, но и его вечностью. Как вечен каждый кирпичик в основании или своде храма, так вечно каждое мгновение, из которых складывается здание нашей жизни. Хороший роман о взрослении – это непременно роман о передаче опыта. Паттерн (матрица, жанровый канон) позволяет надеяться, что ученик сделается равным учителю, а то и превзойдет его. Однако результат должен погодить. Передача опыта в средневековом монастыре подразумевает умные разговоры, а я, грешен, страсть как люблю умные разговоры, особенно о реальном и вероятном:
«Но вам-то что говорит этот единорог, если ваш рассудок в него не верит?»
«Мне он много о чем говорит. Как много о чем говорят следы тела Венанция на снегу, где его перетаскивали к чану со свиной кровью. Единорог, описываемый в книге, — это отпечаток. Если существует отпечаток, значит, существует то, что его отпечатало».
Мы окружены не только объективными вещами и субъективными идеями, но и их отпечатками в нашем мозгу – образами и знаками. Что говорят нам эти отпечатки? Каждому – свое.
Структура точки зрения в «Имени розы» напоминает зеркальный лабиринт. Дряхлеющий старец описывает события, свидетелем которых он был в юности, ухитряясь совместить свою «нынешнюю» точку зрения на себя тогдашнего и свою тогдашнюю точку зрения на происходившие вокруг события. Наивный взгляд католического монашка на вещи, кажущиеся ему простыми и однозначными, обнажает сложность этих вещей. Каждый раз, когда Адсон начинает «не понимать» или «осуждать» своего старшего спутника, мы одновременно видим их обоих: бывшего инквизитора, который ценой пережитого и передуманного поднялся духовно и интеллектуального гораздо выше описываемого времени, и доверчивого сына своего века и своей религии, готового многое принять на веру и оправдать верой. «Коран, библия нечестивых, книга разврата…» - отшатывается Адсон. «Книга, содержащая мудрость, не похожую на нашу», - парирует Вильгельм.
В недоумение приводит Адсона утверждение Вильгельма, «что почти не существует различия между его собственной, хотя и мистической, но правой верой и преступной верою еретиков». Сравнение Вильгельма с фанатиком Убертином, способным видеть разницу между собой и еретиками, не в пользу Вильгельма. «…Но если так, говорил я сам с собою, значит, Вильгельм обойден милостью и провидением Господним, ибо сказанное провидение не только научает понимать различия доброго и злого, но и, можно сказать, дарует своим избранникам умение судить». Именно в способности судить, выносить приговор о том, что хорошо, что плохо, что грешно, что праведно, по мнению Адсона, состоит святость. Однако тут же в его душу закрадывается новое сомнение: «Но почему же Вильгельма Господь лишил этой способности? Ведь у него была острейшая проницательность, и во всем, что касается природных явлений, он умел подмечать легчайшие несходства и самое неуловимое сродство вещей…» Эту мысль Адсон боится додумать до конца.
На всем протяжении романа хочется верить, что от общения с Вильгельмом Адсон «образумится». Однако ничего подобного не происходит. Отдавая должное своему учителю, ученик завершает свой путь взросления совсем в другой точке, гораздо ближе к Убертину, чем к Вильгельму: «Чем старее я становлюсь, чем сильнее утверждаюсь в своей дряхлости… тем с меньшим уважением я отношусь к таким качествам, как ум, тяготеющий к познанию, и воля, тяготеющая к действованию; и все больше преклоняюсь душой, как к единственному средству спасения, к вере, которая ждет терпеливо и не ставит лишних вопросов».
Вильгельм потерпел поражение (точка или вопросительный знак?) Но разве можно потерпеть поражение в достижении цели, которой не ставил? Его состарившийся ученик записывает произошедшее в монастыре только как детективную историю, как нечто самое интересное, приключившееся с ним в молодости (точка или вопросительный знак) Ubi sunt? Прах к праху? Зачем же тогда Адсон едет на развалины монастыря и бережно собирает полусгнившие обрывки старых книг, обгорелые кусочки пергамента, на которых не осталось ничего, кроме призрака одного-двух слов? Это самая трогательная и возвышенная сцена в романе. По духовной концентрации с ней не сравнится ни одна из многих сцен католического богослужения в нем.
Адсон собрал обрывки прошлого, чтобы вопрошать о наличии паттерна? Было бы слишком просто. Он действительно не знает, что правильнее (истиннее): предположить, что "культяпки" книг, которые ему удалось собрать, случайны или вычитать из них мистическое послание? Века были средние...
«Имя розы» - это роман о духе и букве средневековья. Чтобы понять – взять оглавление «Осени средневековья» Хейзинги и спроецировать на текст Эко (имея в виду, конечно, что у Хейзинги – Франция, Бургундия и Нидерланды). Средневековье, пропущенное через лабиринт отражений.
Сумасшедшая сцена – поимка «ведьмы», где в пределах одной страницы сталкиваются четыре позиции:
хладнокровного, ни в чем не сомневающегося инквизитора Бернарда;
Адсона, который вроде бы и полон любовного томления, но его жалость к девушке – это жалость человека к животному, в то же время он способен рационализировать (А она плакала, билась и скулила, как животное, которое гонят под нож. Но ни один человек — ни Бернард, ни латники, ни даже я — не понимал, что она там выкрикивает на своем деревенском наречии. Хотя она и владела речью, но для нас была все равно что немая. Одни слова дают людям власть, другие делают их еще беззащитней. Именно таковы темные речи простецов, которых Господь не допустил к науке высказывать свои мысли универсальным языком образованности и власти);
позиция Вильгельма (Девчонка пропала. Горелое мясо)
и полусумасшедшего фанатика Убертина (Красота тела целиком ограничивается кожей. Если бы люди увидели, что находится под кожей… они бы содрогнулись от вида женского тела. Все это очарование на самом деле состоит из слизи и крови, животной мокроты и желчи. Если вспомнить, что содержится в ноздрях, глотке и кишках — поймешь, что тело набито нечистотами. А ведь слизи или помета ты не захочешь коснуться даже пальцем. Откуда же берется желание сжать в объятиях мешок, наполненный навозом?)
Умберто Эко – мастер иронии. Такой мастер, что читая и восхищаясь, нет-нет да с подозрением скосишь глаза в зеркало: не навесил ли он и тебе ослиные уши или хвост. «Лабиринт отражений» он отличнейшим образом ухитряется поместить в одно предложение. Вот описание лица одного из монахов: «Он как будто не мог надивиться нелепости рода людского, не слишком, впрочем, огорчаясь из-за этой воистину космической катастрофы». Какие «как будто», какие «впрочем»! Я обожаю это: «Он подумал, что я подумал, что он подумал, что я подумал…»
Наконец, Эко – афористичен. Можно нахвататься отличных цитат – и из речи повествователя, и из разговоров Вильгельма. Очень мне нравится такая человеческая характеристика: «У него вместо головы книжная полка. Изгрызенная жучком». Или: «Библиотека вмещает все – и явь, и блажь». Следующий диалог – мой любимый, и я не собираюсь отправлять его в Цитаты, даже если эту многотомную рецензию никто не будет читать:
«Так что же, — осмелился я спросить, — вы еще далеки от решения?»
«Я очень близок к решению, — ответил Вильгельм. — Только не знаю, к которому».
«Значит, при решении вопросов вы не приходите к единственному верному ответу?»
«Адсон, — сказал Вильгельм, — если бы я к нему приходил, я давно бы уже преподавал богословие в Париже».
«В Париже всегда находят правильный ответ?»
«Никогда, — сказал Вильгельм. — Но крепко держатся за свои ошибки».
«А вы, — настаивал я с юношеским упрямством, — разве не совершаете ошибок?»
«Сплошь и рядом, — отвечал он. — Однако стараюсь, чтоб их было сразу несколько, иначе становишься рабом одной-единственной».
Наконец, перед нами роман об исчезновении - как признается сам Умберто Эко, одна из бесконечных вариаций на тему ubi sunt (строчка из «Гаудеамуса»: Где те, которые раньше Нас жили в мире?). Роман о том, что прекрасность прекрасного и великолепие великолепного вовсе не гарантируют их вечности. О том, что многому из достижений человечества было суждено и будет суждено рассыпаться в прах, так же как и надеждам и мечтам отдельного человека. Этот смысл романа был варварски испорчен в русском переводе (который я читал) передачей последней цитаты: Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus как «Роза при имени прежнем – с нагими мы впредь именами». То, что переводчика ломануло сверить хотя бы с другими европейскими трансляциями, непростительно. Так что у англичан Yesterday's rose endures in its name, we hold empty names или And what is left of the rose is only its name..., у испанцев - De la primitiva rosa sólo nos queda el nombre, conservamos nombres desnudos [o sin realidad] или De la rosa nos queda únicamente el nombre, у итальянцев… у французов… А у нас – бред сумасшедшего. В отдельном переводе стиха 1140 г. не лучше. "Порожние имена" - бррр...
Как всегда у Эко, структура открыта. Можно вычитывать из этой цитаты, давшей роману название, разные слои смысла.
Первый: слова, образы, воспоминания, ассоциации – в общем, объекты идеальные, способны пережить порождающие их объекты материальные, способны оказаться (во многих смыслах этого слова) сильнее их.
Второй: все, что мы храним в памяти и книгах, лишь слабая тень, неуверенный отголосок реальных впечатлений, предметов, событий, которые можно сохранить только в виде бессильных имен. Роза увяла, но имя ее осталось – обнаженное (голое) имя, как все имена, которые мы вынуждены использовать. Третий… и так далее, почти до бесконечности.
А можно вообще ничего не вычитывать, а кричать «Обман! Фальшивка!», т.к. в одном из списков средневекового оригинала не Rosa, а Roma. Со всеми вытекающими. Люблю Умберто Эко, как всякого автора, который сам себя иллюстрирует. «Я ничего-ничего не повторяю-повторяю дважды-дважды». «Голые имена» можно менять местами, и читатели будут играть в них, как велено, свято веря в свою роль в интерпретации текста. «Смешные птицы!» Тут у меня возникло ощущение, что Вильгельма Умберто Эко вообще не интересует истина, которая всегда состоит в единственном тождестве между предметом и понятием. Он же хотел развлекаться, воображая столько возможностей, сколько возможно.
«Имя розы» - книга об отсутствии паттерна. Кстати, настоящее название «Гаудеамуса» («Так будем веселиться…») - "De brevitate vitae" ("О скоротечности жизни").

Скажу сразу – рецензия будет странной. Не уверен, что это вообще можно назвать рецензией, т.к. в ней будет много обо мне, меньше о книге и почти ничего о том, что в книге написано. Тем не менее я нахожу возможным поместить ее в этот раздел, если я ошибаюсь – администрация поправит :)
Итак, книга эта появилась в поле моего зрения в бытность мою студентом Томского политехнического университета. Дал мне ее друг, рекомендовав как превосходный исторический детектив, замешанный на христианской теологии. Я взялся читать и не смог преодолеть те первые страницы, которые сам Эко определяет как «фильтр» или «испытание» для отбора читателей. Надо сказать, что в то время не то что название книги – даже имя автора мне ничего не говорило. Книга показалась скучной и перегруженной фактическими подробностями, теологические дискуссии не вдохновили. Какое-то время после этого «Имя розы» валялась в моей комнате (я жил в общаге), пока не была отдана «почитать» и с тех пор я периодически встречал ее в комнатах моих друзей и знакомых.
После моего ухода из политеха началась жизнь вольная и весьма неустроенная – обычная для «андеграундной» тусовки. Среди эпизодов этой жизни была в том числе и потеря всего моего имущества за исключением одетой а мне одежды и скудного содержимого карманов. Естественно, что книга была забыта и я был весьма удивлен когда случайно встреченный знакомый по общаге вдруг сказал: «Серега, а у меня твоя книга до сих пор лежит. Заберешь?» Я забрал и «Имя розы» продолжило свои странствия вместе с остальным моим нехитрым скарбом. В ходе этих странствий книгу прочел другой мой друг, который как раз в то время слушал курс современной зарубежной литературы на филфаке Томского государственного университета. После прочтения, он какое-то время на всякой пьянке (что случалось нередко) приставал ко всем с вопросами: «Было ли у Иисуса какое-нибудь имущество?» и «Умел ли Иисус смеяться?». Этот-то друг и просветил меня кто такой У. Эко и какое значение «Имя розы» имеет для литературы постмодернизма. Мои тогдашние (весьма смутные) представления о постмодернизме были почерпнуты из книг Плевина, Сорокина и Павича. То, что я помнил из первой попытки прочтения «Имени розы» никак с этими представлениями не вязалось, и я решил еще раз попробовать прочесть книгу.
Поначалу дело шло не очень хорошо. Прошлые впечатления только повторились, и я с трудом пробирался через текст, не находя никакого глубокого смысла. И тут произошел со мной один случай, буквально перевернувший мое представление об этой книге. Жил я тогда в общежитии завода «Контур». Жил один в комнате, без телевизора, радиоприемника и магнитофона. Приходил домой поздно, ел (если было что), читал и ложился спать. Как-то раз по дороге домой встретил я двух своих знакомых по «андеграундной» тусовке, и они угостили меня манагой (кто не в курсе - пишите в личку я дам рецепт :). Сделав три-четыре глотка этой сладкой жидкости с характерным привкусом, я продолжил свой путь, благополучно дошел до дома, что-то съел и лег читать «Имя розы». Но вскоре начали происходить довольно странные вещи. Слог У. Эко стал казаться мне все более и более витиеватым, мысль автора постоянно ускользала от меня. Я перечитывал абзацы по два раза, чтобы понять о чем в них говорится, и как данный конкретный абзац связан со всем повествованием. Чуть погодя то же самое пришлось делать уже чуть ли не с каждым предложением. Все это требовало много времени и внимания, скорость чтения катастрофически упала. Но дальше пошло еще хуже: каждое слово казалось мне слишком абстрактным, многозначным и неопределенным, никакой связи между словами я не видел. Текст превратился в словарь – где каждое слово само по себе и имеет не одно значение. Но и это был еще не конец. Конец наступил тогда, когда я обнаружил перед собой лист, испещренный странными знаками, понятными мне не более, чем японские иероглифы… Я перестал понимать буквы.
«Нет, так дело не пойдет, - подумал я, - надо как-то избавиться от этого наваждения». Я отложил книгу, попил чаю, посмотрел в окно, потряс головой, сосредоточился, и взялся за чтение снова… И произошло чудо! Я вдруг понял все! Я увидел многие, довольно явные, но дотоле ускользавшие от моего внимания, аллюзии и намеки. Теологические дискуссии обрели смысл, а скрупулезные описания предстали значимыми и необходимыми элементами произведения. Я стал понимать тот слой, который скрыт «за текстом». До меня дошло, что «Имя розы» - это никакой не исторический и совсем не детектив: и детективная история и все эти религиозные споры – все это только средства, чтобы высказать нечто большее. Я стал читать совсем другую книгу.
Я не дочитал роман до конца в тот вечер, и хорошо, что не дочитал. Зачастую (а по правде – почти всегда) озарения и идеи, посетившие нас в состоянии измененного сознания, на другой день оказываются в лучшем случае бредом, а в худшем – откровенной тупостью. Произошедшее со мной стало исключением: продолжив чтение на следующий день, а тем более дочитав до конца, я убедился, что в этом моем «прозрении» было очень много правильного.
С тех пор прошло уже несколько лет. Я неоднократно менял место работы и жительства (в том числе поменял заснеженную Сибирь на солнечное побережье Черного моря), но книга эта до сих пор стоит у меня на полке. Эххх… перечитать, что ли?