Другие берега

После Набокова писать плохо просто стыдно, я не очень люблю его произведения, потому что это не совсем мое, но от мастерства его я просто млею. Всегда удивлялась, вот есть его великие тексты, как же могут после них еще печатать всякую полуграмотную хрень? Неужели деньги решают все?
А недавно со мной вот что произошло.
Сижу в кафе, подсаживается ко мне мэн, не противный, хорошо ухоженный, явно очень богатый, не по одежде сужу, а по манерам. И говорит этот сильный мира сего:
- Сколько тебе дать денег, чтобы ты со мной переспала? Только не спеши кофеем плескаться, а подумай.
- Пятьсот миллиардов трилионов английских фунтов, - ответила я на автомате.
- Таких денег во всем свете нет, ты успокойся, хочешь 10 тысяч баксов? Молчишь? Ну ладно, двадцать. Я поспорил тут, я очень богат, все равно мы нащупаем ту сумму, которая тебя поколеблет. Пятьдесят... Деньги на твое имя я положу в ячейку банка при тебе, оформим все, как сделку на квартиру. Ну? 75?
Я решила молчать, но про себя поиграть в эту игру - интересно стало себя проверить, интересно, на какой сумме я, влюбленная до сих пор в своего не самого бедного мужа, и правда хотя бы слегка завибрирую? Первый раз екнуло на 500 тысячах, на 700 я улучшила момент, вскочила и убежала. Убежала от самой себя. Вот теперь я понимаю, почему после Набокова можно писать и печатать паршивые, но хорошо продаваемые тексты.
Где же искать силу против этой растлевающей беды?

Так сложились обстоятельства, что одни зимние каникулы я провела у родственников, где из книг было только собрание сочинений Сент-Экзюпери, Агата Кристи и порядочное количество Набокова. Именно тогда я познакомилась с ним и как-то очень легко проглотила все имеющиеся там произведения, - а потом долго недоумевала, натыкаясь на критические статьи, где особо отмечался язык писателя как некоторая самостоятельная ценность. Язык и язык, думала я. читается хорошо, но почему обязательно так подчеркивать это качество? Только вернувшись к Набокову через почти десять лет, я поняла, что, действительно, его стиль письма можно выделить и узнать из многих: настолько плавно и гладко льется речь, настолько она богата и выразительна. Видимо, без прочитанных сотен книг других авторов невозможно было уяснить разницу.

Автобиография Набокова, "Другие берега", заставила меня несколько позавидовать ему. Смутно я помнила, что Набоков не только писатель, но и переводчик, но на деле его таланты оказались еще многочисленнее: шахматист, энтомолог-любитель, открывший порядочное количество видов бабочек, неплохой спортсмен... Он очень необычный человек, и если раньше я уважала его только за интересные книги, то теперь искреннее восхищение вызывает у меня его личность. Насколько же Набоков был разнообразен! Я уже не говорю о присущей ему особенности синестезии - он не только видел звуки, но и ощущал их другими органами чувств: "Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о «слухе»: цветное ощущение создается по-моему осязательным, губным, чуть ли не вкусовым чутьем. Чтобы основательно определить окраску буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или излучиться во рту, пока воображаю ее зрительный узор". И еще меня очень заинтересовал его рассказ про сон:

Всю жизнь я засыпал с величайшим трудом и отвращением.
Люди, которые, отложив газету, мгновенно и как-то запросто начинают храпеть в поезде, мне столь же непонятны, как, скажем, люди, которые куда-то «баллотируются» или вступают в масонские ложи, или вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергично раствориться. Я знаю, что спать полезно, а вот не могу привыкнуть к этой измене рассудку, к этому еженощному, довольно анекдотическому разрыву со своим сознанием. В зрелые годы у меня это свелось приблизительно к чувству, которое испытываешь перед операцией с полной анестезией, но в детстве предстоявший сон казался мне палачом в маске, с топором в черном футляре и с добродушно-бессердечным помощником, которому беспомощный король прокусывает палец. Единственной опорой в темноте была щель слегка приоткрытой двери в соседнюю комнату, где горела одна лампочка из потолочной группы, и куда Mademoiselle из своего дневного логовища часов в десять приходила спать. Без этой вертикали кроткого света мне было бы не к чему прикрепиться в потемках, где кружилась и как бы таяла голова. Удивительно приятной перспективой была мне субботняя ночь, та единственная ночь в неделе, когда Mademoiselle, принадлежавшая к старой школе гигиены и видевшая в наших английских привычках лишь источник простуд, позволяла себе роскошь и риск ванны — чем продлевалось чуть ли не на час существование моей хрупкой полоски света. В петербургском доме ей отведенная ванная находилась в конце дважды загибающегося коридора, в каких-нибудь двадцати ударах сердца от моего изголовья, и, разрываясь между страхом, что ей вздумается сократить свое торжественное купанье, и завистью к мирному посапыванию брата за ширмой, я никогда не успевал воспользоваться лишним временем и заснуть, пока световая щель в темноте все еще оставалась залогом хоть точки моего я в бездне. И наконец они раздавались, эти неумолимые шаги: вот они тяжело приближаются по коридору и, достигнув последнего колена, заставляют невесело брякать какой-нибудь звонкий предметик, деливший у себя на полке мое бдение. Вот-вошла в соседнюю комнату. Происходит быстрый пересмотр и обмен световых ценностей: свечка у ее кровати скромно продолжает дело лампы, которая, со стуком взбежав на две ступени дивного добавочного света, тут же отменяет его и с таким же стуком тухнет. Моя вертикаль еще держится, но как она тускла и ветха, как неприятно содрогается всякий раз, что скрипит мадемуазелина кровать…

Несомненно, "Другие берега" интереснее всего будет прочитать людям, основательно знакомым с творчеством Набокова. Но даже если вы еще не открывали ни одного его романа, книга все равно придется вам по душе: замечательный русский язык, на котором буквально "глаз отдыхает", интересные рассказы о детстве - с подробностями, которые просто завораживают и заставляют полностью погрузиться в мир детства писателя. В общем-то, очень рекомендую любителям неторопливого раздумчивого чтения.

Две недели назад, совершенно неожиданно для себя самого, решился почитать Владимира Набокова; до этого с его литературой я не был знаком, в шкафу же оказалась только его автобиография – «Другие берега». А неделю назад, 22 февраля, скончался единственный сын Владимира Набокова Дмитрий.
Сам Набоков-отец очень часто проводил параллели между различными событиями, старался извлечь из связей смысл, дело это считал особенно важным для автобиографии, любил, и в деле этом преуспел. Тезисом и антитезисом противопоставлял он детство в России и эмиграционный период жизни в Европе; живя в Штатах, Владимир Владимирович переосмысливал этот свой жизненный опыт, синтезировал между собой события прошлого. Для меня, хоть я и не фаталист-то особо, такие радиусы судьбы интересны, в особенности - такой судьбы.
Как раз таки рождение Дмитрия (и переезд в Америку) венчает книгу. Я смотрю сейчас на его фотографию, снимок полного престарелого мужчины, и у меня в памяти звучит описание младенческой руки его у матери на ладони, «…где она лежала, как отливом оставленная маленькая морская звезда…». Сразу понимаешь – смерти нет.
Сын, занимаясь "Оригиналом Лауры", хранил до конца память об отце, отец, в любви своей, увековечил сына. Вот такие параллели.