Лавр

Роман Е. Водолазкина «Лавр» - финалист премии «Большая книга», о котором много хвалебных отзывов умных и известных людей, сравнивших Евгения Водолазкина с классиком постмодернизма Умберто Эко, а «неисторический» роман единогласно признавших новаторским.
И тут я, чувствуя себя почти Дантесом, который не знал, на что он руку поднимал, собралась писать рецензию на заслужившую высокую награду и столько эпитетов книгу. Рука моя дрожит, поскольку у меня восторга не появилось.
Начну, пожалуй, с жанра. Автор, между прочим, доктор филологических наук, специалист по древнерусской литературе, обозначил его (жанр) как неисторический роман. И отсёк тем самым всякие претензии читателей: а чего вы ждали? Историзма? Так сказано же: неисторический!
Сам Е. Водолазкин говорит, что это роман вневременной, «это во многом роман о времени, точнее - о его отсутствии». Это дало писателю возможность жонглировать сюжетными ходами как угодно, нарушать хронологию самым невероятным образом, быть может, новаторство в этом. Мне же при чтении это постоянно мешало. Уточню, что всё же это не фантастика, никакой речи нет о путешествиях во времени. Быть может, автор хотел вложить в это какой-то глубокий философский подтекст, не знаю, я пыталась найти в этом сверхзадачу, но мне не удалось.
Основные события разворачиваются в средневековой Руси XV века. Дед главного героя, целитель, передавший свои знания внуку, ведёт записи на бересте. «Христофор писал не потому, что боялся что-либо позабыть. Даже достигнув старости, он не забывал ничего. Ему казалось, что слово записанное упорядочивает мир. Останавливает его текучесть. Не позволяет понятиям размываться. Именно поэтому так широк был круг интересов Христофора. По мысли писавшего, этот круг должен был соответствовать широте мира». Мне нравится этот фрагмент, но сразу же вот что засядет занозой: «Записи свои Христофор обычно оставлял там, где они были сделаны, – на лавке, на печи, на поленнице. Не поднимал, когда они сваливались на пол, смутно предвидя их позднейшее обнаружение в культурном слое». Откуда у средневекового человека понятия о культурном слое? Таких вольностей в тексте много, меня это буквально вышибало из атмосферы средневековья, а я люблю «жить» в книге.
Вот опять я на обочине, выкинуло вихрем времени, а куда – не знаю. Напомню: XV век, герои идут собирать лечебные травы: «Из-под снега полезла вся лесная неопрятность: прошлогодние листья, потерявшие цвет обрывки тряпок и потускневшие пластиковые бутылки». Быть может, автор хотел показать обратный эффект бабочки: то, что мы совершаем в настоящем, откликнется не только в будущем, но и в прошлом? Мне же периодически вспоминалась знаменитая фраза Станиславского.
Справедливости ради, надо сказать, что роман интересен (но как-то неоднородно интересен) и тем в нём много. В центре повествования – главный герой, врач, целитель, травник, который сменит волей судьбы или более высокой волей четыре имени. Лавр – последнее из них. Человек сложной, странной и страшной судьбы, в которой так много всего переплетётся. Всю жизнь любивший одну-единственную женщину и всю жизнь разговаривавший с ней, даже когда её нет рядом, совсем нет.
Роман разнопланов: есть моменты, рисующие атмосферу средневековых городов и посадов, детали быта, одежды, обычаев; есть моменты авантюрно-приключенческие вроде нападения разбойников, плавания в шторм по морю, встрече в пустыне с арабами и мамлюками; есть моменты очень грустные и трогательные.
Постепенно роман превращается в житие (описание жизни святого), а жизнь святых обычно была трудной и горькой. Вопросы веры, неверия, Бога, конца света – центральные в романе.
В тексте много вполне симпатичных стилистических вещей. Состоит он из четырех книг: “Книга познания”, “Книга отречения”, “Книга пути” и “Книга покоя”, главы обозначены по-древнерусски, буквами, имеющими числовое значение. В нём даже не банальное предисловие, а пролегомена (др.-греч. προλεγόμενα — предисловие, введение). Герои обращаются друг к другу «Арсение», «Устине» - в давно ушедшем звательном падеже. Довольно много вкраплений древнерусских слов и предложений. «Господь рече:
Глаголи Аврааму, яко пришло ему время изыти из жизни сея». (Не пугайтесь, они понятны даже интуитивно и совсем не мешают).
Кстати, как уже отметил предыдущий рецензент Scipion, в тексте нет знаков препинания при прямой речи, она вообще никак не выделена.
При всех названных приятных стилистических моментах, с языком автор обращается слишком вольно. Юродивый Фома говорит посаднику Пскова: «Да не парься ты, ё-мое!» За минуту до этого всё тот же Фома советовал на древнерусском: «Даждь же ему великий град Псков, и се довлеет ему на пропитание». Когда он успел овладеть сленгом века XXI – сие мне не ведомо. Ах да, роман же вневременной! Этим вообще можно всё оправдать. Возникает ощущение некоего стёба, даже не иронии, но при заявленной серьёзной, даже высокой тематике это кажется совсем неуместным.
Финал поразил. Конец Лавра странен, хотя и предопределён им самим, трагичен и страшен.
Конец романа красив.
«Ты в нашей земле уже год и восемь месяцев, отвечает кузнец Аверкий, а так ничего в ней и не понял.
А сами вы её понимаете, спрашивает Зигфрид.
Мы? Кузнец задумывается и смотрит на Зигфрида. Сами мы её, конечно, тоже не понимаем».
Мне показалось, что ради этой последней фразы и написан весь роман.

При всей условности и относительности любого жанра мы, в общем-то, вынуждены давать авторскому тексту какое-то определение, хотя бы для общения друг с другом. Мол, читал? Читал. И что это? Ну, скажем, триллер, или авантюрная комедия, или исторический роман. Обложка этой книги уже обещает что-то новенькое – «неисторический роман». Хороший ход, полагаю. Однако уже в аннотации автор/издатель дает некоторое пояснение этому возможному неологизму: «Филолог, специалист по древнерусской литературе, он не любит исторических романов, «их навязчивого этнографизма – кокошников, повойников, портов, зипунов» и прочую унылую стилизацию. Используя интонации древнерусских текстов, Водолазкин причудливо смешивает разные эпохи и языковые стихии, даря читателю не гербарий, но живой букет».

Правда, после такой аннотации понятно, что ты имеешь дело скорее не с возможным неологизмом, а с попыткой усидеть на двух конях. Один – форма и популярность, другой – серьезность проблематики. Последний «конь» не оставляет сомнений после вот такого заявления: «Есть то, о чем легче говорить в древнерусском контексте. Например, о Боге. Мне кажется, связи с Ним раньше были прямее. Важно уже то, что они просто были. Сейчас вопрос этих связей занимает немногих, что озадачивает. Неужели со времен Средневековья мы узнали что-то радикально новое, что позволяет расслабиться?» А всем известно, что «на двух конях скакать – седалища не хватит». Нет, в каком-то другом случае возможно, но здесь есть сомнения.

Изображаемый Водолазкиным мир, главным образом, мир средневековой Руси (XIV век). Но для этого он использует не исторические события и не объекты материальной культуры, автор очень скуп на бытовые описания и исторические приметы. Водолазкин создает свой художественный мир за счет объектов духовной культуры: литературных и прочих текстов, вроде «Александрии» (версии греческого романа о похождениях Александра Македонского), «Книги Авраамовой не от Священных Писаний» (иными словами, один из апокрифов Ветхого Завета), обрядов и народных примет, вроде проверки невинности с помощью мешка и реки, описания трав с целебными и не очень свойствами («воронье сало» (очитник пурпурный), «царевы очи» (росянка круглолистная)), фольклора и лубочного христианства, вроде сказов о Китоврасе и прочих историй, вроде той, где воин и в гробу не может упокоиться без покаяния, и, естественно, за счет православной догматики.

Но, как известно, существенную часть духовной культуры любого общества составляет язык. И вот здесь начинается игра, но не ради игры.
Не трудно было догадаться, что вести описание на языке XIV века было бы самоубийством популярного писателя, причем свидетелей этому самоубийству было бы катастрофически мало. Поэтому автор ведет повесть на вполне современном литературном языке, разбавляя его разговорным и древнерусским. К слову, в «Лавре» эмпирический автор не подменяет себя каким-нибудь древнерусским сочинителем, как Эко для стилистических целей заслоняется фигурой монаха Адсона. Поэтому в тексте легко соседствует «Помози нам, Устине, аще можеши», «Аще же тя зде единожды обрящу» с «-Ты кто? ..й в пальто» (справедливости ради – абсцентную лексику я встретил лишь однажды) и «Интересно, что время идет, а я лежу на тележном колесе, не думая нимало о сверхзадаче своего существования». Пунктуация тоже не отстает от лексики: в тексте не используются некоторые знаки препинания, например, отсутствует пунктуация прямой речи, как я понимаю, в XIV веке таких правил не было, или вдруг на полстраницы многоточие (такое, к счастью, редкость). При этом автор «Лавра» считает необходимым цитировать, например, Пушкина и Экзюпери, да порой и в шуточной форме: «что в вымени тебе моем?» (на мой взгляд, сомнительного качества шутка, даже если речь идет о корове). Хотя цитата Экзюпери или Пушкина в древнерусской истории уже сама по себе выглядит ироничной. Я не говорю о сюжетных заимствованиях, вроде соблазнения ветхозаветного Иосифа женой Патифара. Но и их моя эрудиция обнаружила немного, даже мало…
Я понимаю, что всё уже мной написанное наводит на мысль о какой-то постмодернистической штуке, но это не так. Все эти приемы, конечно, нельзя назвать «Образцовым автором» (в терминологии Эко), но это не всёпоглощающий, всёразрушающий и смеющийся постмодернизм. Это приемы, чтобы, с одной стороны, создать некоторую атмосферу эпохи, а с другой, найти читателя и даже ему понравиться, а также протянуть нить от того прошлого к этому настоящему. Автор исподволь при этом пытается просветить своего читателя, как тот же Эко в своих романах, но у Водолазкина в романе скорее набор фактов для изображаемого мира, чем нечто работающее на проблематику и тематику романа и тем более авторскую идею.

И вроде бы уже пора осмотреть второго «коня» - содержании романа.
Сюжет романа – жизнеописание целителя Арсения, сменившего имя три раза, и отошедшего известным как Лавр. По сути это и не неисторический роман, а скорее агиография, просто такое словечко на обложке не прибавило бы цифр объему продаж. Ведь Лавр по сути святой и дар его явно от рук Господа, о чем не раз говорится. И вот тут начинается для меня самое главное, что не позволило принять мне этот роман и читать его по замыслу Автора, тем более в такой форме.

Я понимаю «философского» Бога, я понимаю «поэтического» Бога, я понимаю «психологического», «субъективного» Бога, но я не пойму религиозного Бога в во всей его объективности. Я, конечно, не Эпикур, которого приводила в ужас сама мысль о божественном вмешательстве в жизнь человека, но мне кажется эта мысль просто скучной. Более того, история Лавра окрашена глубоким чувством вины, которым, как таковым, отягощено христианство дважды: после изгнания и распятия Бога, и которое является мотором всякого движения Лавра. Оттого вера его всегда была колченогой и болезненной, осененной не чувством любви к Богу (первейшая из заповедей), а страстным громоздким чувством вины перед одним умершим человеком, вплоть до самого конца. Не говоря уже о том, что всё это как-то не гармонирует с всемогуществом Бога и неисповедимостью Его путей. Да и мнимое искупление, по авторской версии, происходит, по странному закону аналогии…
Я здесь вроде бы скатываюсь какой-то конкретике, пренебрегая поэтикой, но в том-то и дело, что автор сам заставляет меня обращаться к этим вопросам, потому что его Бог «живой» и объективный. И даже если опустить мой и автора мировоззренческий диссонанс, но утверждать, как Павел Басинский в своей рецензии, что нет в этом романе фальши, довольно смело. Как может Лавр, в прямом смысле слова, целитель от Бога, через которого Бог вершит дела свои, после всех чудес и прочего в финале роман вести такой диалог: «Ты отказываешь мне, потому что боишься погубить свою душу, спросила Анастасия. Я боюсь, что уже погубил ее, тихо сказал Лавр». В середине романа, я бы понял, но финал…

Однако проблематика книги несколько в ином, она шире чувства вины Лавра. Водолазкин рассуждает об истинном христианстве и суеверности и темности русского народа, о его непознаваемой широкой душе, в которой уживаются свинство и святость, о времени, о знании и вере, свободе и предопределении. Делает он это в афористичной, притчевой, поучительной форме и с какими-то всезнающим спокойствием и торжественностью (иногда даже приторной, как правило, не говоря для меня ничего нового). Я почему-то вспомнил строки Сартра, которые хорошо описали бы мои чувства, только замените «людей» на «Бога»:

«Было время, я встречался с гуманистами парижанами, они тоже сотни раз твердили мне: «Есть люди», но то был совсем другой коленкор! В особенности неподражаем был Вирган. Он снимал очки, словно обнажая себя в своей человеческой плоти, впивался в меня своими трогательными глазами, своим тяжелым, усталым взглядом, казалось, раздевая им меня, чтобы выявить мою человеческую сущность, и потом мелодично шептал: «Есть люди, старина, есть люди», придавая этому «есть» какую то неуклюжую мощь, словно его любовь к людям, вечно обновляясь и дивясь, путается в своих могучих крыльях».

При этом всю эту тематику Водолазкин пытается вытянуть за ту самую ниточку языка в наше настоящее. Стоило ли? Решать каждому читателю. Я убежден, что об этом сегодня надо говорить по-другому и не бегать за словами и темами в XIV век. Тем более, постоянно скатываясь с этого языка в современность, создавая странную иронию. А там где ирония, там нет доверия. Потому что ирония и смех – это «анестезия сердца». Да и вообще, во всей этой книге мне не хватало воздуха, холодного и свежего, была какая-то духота и воспаление, от всего этого лубочного и не очень христианства. Но в этой «мутной воде» можно хорошо поудить рыбку житейской мудрости.

Однако прошу прощения, я и так, как мне кажется, написал слишком много по этому поводу. Но человек существо моральное и подойти безответственно к рецензии на книгу, которую тебе любезно и безвозмездно предоставило издательство «АСТ» я тоже не мог. Более того, когда хочется что-то высказать иногда нужен повод, чтобы от чего-то оттолкнуться. Также прошу прощения за то, что напоследок прибегну к той же «лошадиной» метафоре, но было бы лучше, если бы он выбрал одну из лошадей, а вторую ненавязчиво вел рядом. Понимаю, дурацкая метафора, но и я-то тоже не гений :)

П. С. Я не случайно упоминал Эко, сравнение напрашивается. Но они несравнимы, уже хотя бы потому, что, несмотря на финал «Имя розы», Эко взывает к разуму, а Водолазкин к какой-то житейской интуиции, традиции и религиозному чувству. Здесь же и ищите того самого «Образцового читателя».

Эта книга захватила и поглотила меня с самых первых строк и не отпускала до самого конца. Даже когда мне приходилось ложиться спать, идти на работу и возвращаться домой, я все равно была мыслями в этой книге, в этой странной и такой грешно-святой человеческой истории. Любому, кто скажет мне, что современная русская литература умирает или уже умерла, я предложила бы почитать именно эту книгу.

В этом романе есть все, чтобы понравиться вдумчивому и чувствующему читателю. Здесь и исторический фон, маскирующий роман под житие, - средневековая Русь, таинственная, темная и пугающая, но светлая в своей вере, способной творить чудеса. Судьба человека, прошедшего свой путь от Арсения к Лавру, от ребенка до знаменитого лекаря, от юродивого до седого схимника, переплетается с судьбами сотен людей, его жизнь вливается в их жизни, она идет по кругу, переплетая прошлое и будущее. Читая об Арсении, нельзя не замечать его перевоплощений в своего деда Христофора, в свою вечную жену Устину, в верного и светлого друга Амброджо, Афанасия Никитина, Александра Македонского, а в конце даже в Иосифа Плотника. Здесь и вопросы философии, науки и религии, которые заставляют задумываться о том, о чем мы редко задумываемся в наши вечно занятые дни: верность и милосердие, самоотречение и жертвенность ради другого человека, доброта и человеколюбие. Как выразился сам Е. Водолазкин: "Я ушел в XV век, чтобы рассказать о том, что мы забыли в XXI веке".

Этот роман, конечно, неисторический. Потому что каждой своей главой он отрицает время, показывает его отсутствие. Это и в событиях романа, в его героях, способных смотреть сквозь время, в их речи, перескакивающей с древнерусского на вполне современный или даже официальный русский язык, это в знаменитых пластиковых бутылках в средневековом русском лесу. В этой книге - много книг. Не только традиционных житий. Отсутствие времени в романе не может не напомнить "Сто лет одиночества" и "Хазарский словарь" Павича, от средневековой атмосферы русских и итальянских монастырей веет "Именем Розы" Эко, конечно, без Библии в таком случае тоже никуда. А если бы я прочитала этот роман до "Дети мои" Яхиной, то, конечно же, почувствовала бы его вторичность и не была бы так восхищена, потому что стиль и некоторые события в жизни Якоба Баха так напоминают житие Арсения.

Уверена, от моего внимания ускользнуло еще множество аллюзий. Но как же я люблю такие переплетения! Они стирают грани литературы и текста, времени и эпох. Для таких книг (да и для литературы вообще) время - материя, которую можно искажать по собственному желанию. Впрочем, не говорят ли даже ученые, что время - относительно? В "Лавре" время подобно спирали, события романа оказываются словно бы закольцованы, повторяясь с определенными изменениями, конец романа пересекается с его началом. Сюжеты из будущих времен показывают как мало меняется человеческая природа от эпохи к эпохе, несмотря на другие внешние обстоятельства.

Я человек не религиозный, и в повседневной жизни обычно придерживаюсь научного мировоззрения. Но это роман заставил меня ощутить себя частью чего-то большего, некоего великого замысла. Прочитав такую книгу, хочется высказать что-то такое умное и глубокое, но лучше, чем это сказал сам Е. Водолазкин, у меня точно не получится.

"Люди сталкиваются друг с другом (думал Амброджо), они налетают друг на друга, как атомы. У них нет собственной траектории, и оттого их поступки случайны. Но в совокупности этих случайностей (думал Амброджо) есть своя закономерность, которая в каких-то частях может быть предвидима. Полностью же ее знает лишь Тот, Кто все создал".

Таким образом свобода, выбор и предопределенность человеческой судьбы также являются центральными в этом романе.

"Лавр" - роман очень светлый, хоть вместе с Арсением читателю приходится пролить очень много слез. Это бывали слезы отчаяния и горя, это были слезы радости и счастья, слезы страданий и боли, и слезы тихого успокоения и очищения. В этом романе есть и юмор, органичный, хороший. Книга вмещает в себя и сочетает многое, на первый взгляд, не сочетаемое, но читается легко, не ощущается перегруженной. Его композиция четкая и стройная. Роман состоит из четырех книг: “Книга познания”, “Книга отречения”, “Книга пути” и “Книга покоя” - чем не человеческая жизнь?