Цитаты из книги «Пространства»
«Дверь – граница. Делаю шаг в новый мир. Боже, как хорошо! Февральский вечер был скорее похож на раннеапрельский.»
«Пустое тёмное пространство. Не чёрное, не тьма, оно просто тёмное. Я иду по нему, как в тоннеле. Не парю, не лечу. В нём невозможно лететь, даже невозможно упасть. Иду. У меня нет направления. Нет знаков. Нет смысла. Нет понимания. И не нужно. В этом пространстве можно только идти. Всё равно куда. Всё равно где. В нём нельзя стоять, нельзя сидеть, нельзя ничего. И я иду. Один. Пространство никогда не начиналось, в нём нет продолжений, конца не будет тоже. Я знаю это. Не чувствую, не ощущаю, но знаю. Чувств тоже нет, как нет ощущений, нет мыслей, есть только знание. Единственное знание здесь – что можно только идти. Без звука, голоса, взгляда. Иду. Вдруг появляется звук. Он далёкий, бессмысленный, неподвижный. Он наполняет собою пространство. Он становится пространством и одновременно болью. Звук и боль становятся пространством. Они уже больше пространства, и оно разрывается. Разрываюсь и я. Свет.»
«Почти полночь. Старенький троллейбус, шумно кряхтя и завывая, мчится от остановки к остановке. Он пуст. На улице декабрь, мокро. Началась привычная для наших мест зимняя оттепель: после первых морозов шёл дождь. Капли ползут вниз по стеклу, закрывая собой неприглядные и промозглые виды пустынного зимнего города.»
«Мы оба смотрели на фотографию, с которой и начался разговор. Я отпивал маленькими глотками то вино, то кофе, смотрел на фото и пытался сообразить, не забыл ли я какой-нибудь важной детали. Дон Франческо наслаждался любимым свежевыжатым соком и с улыбкой не то отца, не то деда о чём-то рассуждал сам с собой, поглаживая пальцами первое цветное фото из моего альбома.»
«Меланхоличный дождь, как старый уставший тапёр, по-прежнему играл на подоконнике свой блюз. Пожилой клён за окном подыгрывал ему, шелестя молодыми листьями, и прозрачная занавесь продолжала неспешный танец с уличным ветром. Третья пара уже давно прошла. Впрочем, с ней прошли и все наши пары»
«Тут дверь общежития громко хлопнула, даже Димон проснулся окончательно: – Худшее позади, – молвил он. – «Колхоз», – подумал я. Из него выбежали две общаговские принцессы. На первый взгляд их различали только шапки, да и те по цвету – «сиреневенькавая и красненькавая», – как выразился наш друг-философ. Её волнистые волосы спадали на приоткрытые ключицы. Янтарный кулончик вместе с ниточками-серёжками отражал заходящий солнечный свет. Гармоничными были и синий просторный свитер, который небрежно свисал ниже бёдер, совсем не советские «джинсы-стрейч» под тон свитера, и такие же кроссовки, а главное – её глаза, негромкий смех и...»
«Свет из-под оранжевого абажура рисует её силуэт, примятая подушка как холст. Она читает и улыбается, о чём-то своём. Плюшевый пёс с живыми глазами и красным языком улыбается у неё на коленях. Шотландский плед небрежно кутает стопы. Ей хорошо. В левой руке у неё яблоко, а правая – придерживает страницу. Прядь волос прикрывает один глаз, но я вижу его небесную бирюзу. Вот она отрывает взгляд от книги. Теперь она улыбается мне, и мир из гармоничного становится небесным, потому что я вижу её глаза, лучистые, улыбающиеся. Это – её мир, это она. Слова пропадают. – Привет, – говорю я ей. – Привет, – улыбается она.»
«– Не волнуйся, Андрео. У нас весь день впереди. Я задумался ненадолго, с чего начать свой рассказ: важно было всё. Но что было самым важным в то время? На секунду я остановил свои мысли... самым важным, всё же, всегда была только она, её мир. Я ещё раз взглянул на фотографию и начал: – Это был май. Конец мая...»
«Почти полдень, небо высокое и ясное, видны даже звёзды. Я уже час стою на Ponte Vecchio и наблюдаю, как вся эта ясность отражается в реке. А ещё я смотрю, как Арно уносит на себе старые редкие листья. Мои мысли уносятся также: медленно и бессмысленно. Позади суетливо и шумно: готовящиеся к празднику итальянцы передвигаются почти бегом. Конец декабря, скоро Рождество.»
«– Синьор Мондини, сколько стоят ваши часы? – и он приподнял их, открыв крышечку. Часовщик весьма удивился: наверное, уже год никто ничего у него не покупал. – Они не заведены, синьор. – Я вижу, стрелки едва сдвинуты к часу. – Они новые, я их ещё не заводил. Сейчас ровно без трёх двадцать, – взглянул он на часы деда, – подведите их. Но синьор в пенсе внимательно посмотрел на свою покупку и ответил: – Зачем, синьор Мондини? У всяких часов есть своё начало, есть оно и у этих. Пусть будет, как будет.»
