Отзывы о книге Хромая судьба. Хищные вещи века
Хромая судьба - произведение двуплановое. Рассказ о странностях,преследующих ее героя,писателя Феликса Сорокина причудливо перекликается с невероятными событиями,которые обрушились на героя его любимой повести-притчи Виктора Банева.
Другая повесть наших известнейших фантастов,Хищные вещи века,написанная четверть века назад,звучит в наши дни с особой актуальностью. Она посвящена приключениям знакомого нам персонажа,космонавта Ивана Жилина,в стране изобилия и пресыщения,где воинствующий вещизм раздавил духовность и нравственность.
Для самых широких кругов читателей. Показать
«Хромая судьба» (1989), роман
Первоначальная редакция романа была закончена в 1982 году. Для отрывков из Синей Папки в ней были использованы начальные главы романа «Град обреченный».
В октябре 1984 года авторы полностью изменили прежний взгляд на вставные главы романа: наилучшим вариантом содержимого Синей Папки был сочтён полный текст повести «Гадкие лебеди» (1972, 1967 – первоначальная редакция).
Как можно понять из изложенной выше справки роман шёл к читателю не самым простым путём. Кроме того, в нём два произведения под одной обложкой.
В основном произведении повествование идёт от лица советского писателя Феликса Сорокина, бывшего военного переводчика. Он пишет книги на военную тему, но у него есть ещё один роман, который он пишет «для себя». В романе его называют «Синяя Папка». Всех писателей попросили принести в некий исследовательский институт любые свои произведения, чтобы протестировать их в экспериментальной компьютерной программе. Феликсу всё время некогда, он долго не может добраться до нужного кабинета, где-то оставляет свои черновики, но ему их не жалко, это не то, о чём стоит переживать. А вот заветную папку он и хотел бы протестировать, но и боится. Вдруг он себя переоценивает.
Одним из препятствий по дороге в институт становится сосед Костя. Феликс встретил его еле живого, когда Костю госпитализировали из квартиры на носилках. Костя настойчиво просит Феликса съездить в некое заведение и взять там лекарство, без которого он точно помрёт. И Феликс отправляется по адресу. Как потом оказалось, заведение какое-то секретное, а лекарство чуть ли не волшебное. Феликсу потом о чём-то намекали, кто-то за ним следил. И всё это ни во что не вылилось. Эпизод в жизни. Ещё ему продали партитуру труб страшного суда. Тоже без дальнейшего развития сюжет. И что Феликс чуть ли не инопланетянин – так ему заявил некто по телефону. Странно всё это.
Много интересных деталей писательских будней:
«Сам я на гонорарную политику смотрю просто: чем больше, тем лучше, все писательские разговоры о материальном стимулировании гроша ломаного не стоят. Вот это Ойло Союзное орет все время, что, дескать, если бы ему платили, как Алексею, он бы писал, как Лев. Врет он, халтурщик. Ему сколько ни плати, все равно будет писать дерьмо. Дай ему хоть пятьсот за лист, хоть семьсот, все равно он будет долдонить: хорошо учиться, дети, это очень хорошо, а плохо учиться, бяки, это никуда не годится, и нельзя маленьких обижать. И будет он все равно благополучно издаваться, потому что любой детской редакции занаряжено, скажем, тридцать процентов издательской площади под литературу о школьниках, а достанет ли на эти тридцать процентов хороших писателей – это уже вопрос особый. Подразумевается, что достанет. А вот Вале Демченко плати двести, плати сто, все равно он будет писать хорошо, не станет он писать хуже оттого, что ему платят хуже, хотя никакие площади под его критический урбанизм не занаряжены, а рецензенты кидаются на него как собаки...»
В чётных главах читателю дают прочитать содержимое папки. Писатель Банев возвращается в родной городок в некоей заграничной стране. Всё время идёт дождь, вот уже несколько лет. Местные жители винят в аномалии мокрецов. Это вроде бы больные люди, их изолировали от общества, но не строго, периодически их видят в городе. Отношение к ним горожан видно по этому фрагменту:
«– <...> Мы их тоже не любили, но капканы... А что мокрецы им сделали?
– Надо же кого-то ненавидеть, – сказала Диана. – В одних местах ненавидят евреев, где-то еще – негров, а у нас – мокрецов».
Зато дети к мокрецам относятся не просто хорошо, они идут за ними. Ведь мир старших неприемлем, для них он тупик. Вообще детки очень умные для своего возраста. У них нет никакого чувства благодарности к родителям, которые ценою своих жизней в боях добивались мира. Банев пытается их убедить, что разрушение старого мира и построение на его развалинах нового – не свежая идея. «То самое, что в старом мире вызывает желание беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости, к беспощадности, становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином и в новом мире и в конечном счете убивает смелых разрушителей».
Но ему возражают: «Мы совсем не жестоки, а если и жестоки с вашей точки зрения, то лишь теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый. Вот вы – жестоки: вы не представляете себе строительство нового без разрушения старого. А мы представляем себе это очень хорошо. Мы даже поможем вашему поколению создать этот ваш рай, выпивайте и закусывайте на здоровье».
И хотя они вроде бы и не сошлись во мнениях, но дети остались с Баневым в хороших отношениях.
Понравилось описание взгляда Банева на политику: «В мире все обстояло по-прежнему. Одна страна задерживала торговые суда другой страны, и эта другая страна посылала решительные протесты. Страны, которые нравились господину президенту, вели справедливые войны во имя своих наций и демократии. Страны, которые господину президенту почему-либо не нравились, вели войны захватнические и даже, собственно, не войны вели, а попросту производили бандитские, злодейские нападения. Сам господин президент произнес двухчасовую речь о необходимости раз и навсегда покончить с коррупцией и благополучно перенес операцию удаления миндалин».
Там же о литературе: «Знакомый критик – большая сволочь – восхвалял новую книгу Роц-Тусова, и это было загадочно, потому что книга получилась хорошая».
В уста одного из персонажей Павора вложены размышления о деградации человечества, которому кроме хлеба и зрелищ ничего не нужно. Слишком много лишних: процентов 90-95. Возможно, Гитлер был прав. Банев пытается уточнить, кто будет фильтровать, но Павору это не важно. Главное, сама идея. Страшно.
А эту фразу уже откуда-то знала: «волчица говорит своим волчатам: «Кусайте, как я», и этого достаточно, и зайчиха учит зайчат: «Удирайте, как я», и этого тоже достаточно, но человек-то учит детеныша: «Думай, как я», а это уже – преступление...» Полностью согласна.
Возвращаемся к основной части романа. «Это ж надо же, до чего нас убедили, будто рукописи не горят! Горят они, да еще как горят, прямо-таки синим пламенем! Гадать страшно, сколько их, наверное, сгинуло, не объявившись...»
А вот и знакомая цитата: «Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!»
И так одна книга в другой, как у Булгакова, а тут ещё и знакомые фразы, и даже есть персонаж Михаил Афанасьевич.
Ещё пара цитат. О встречах с читателями:
«Мне нравится стоять перед набитым залом, видеть разом тысячу физиономий, объединенных выражением интереса, интереса жадного, интереса скептического, интереса насмешливого, интереса изумленного, но всегда интереса. Мне нравится шокировать их нашими цеховыми тайнами, раскрывать им секреты редакционно-издательской кухни, безжалостно разрушать иллюзии по поводу таких засаленных стереотипов, как вдохновение, озарение, божьи искры.
Мне нравится отвечать на записки, высмеивать дураков – тонко, чтобы никакая сука, буде она окажется в зале, не могла бы придраться; нравится ходить по лезвию бритвы, лавируя между тем, что я на самом деле думаю, и тем, что мне думать, по общему мнению, полагается...
А потом, когда выступление уже позади, нравится мне стоять внизу, в зале, в окружении истинных поклонников и ценителей, надписывать зачитанные до дряхлости книжки «Современных сказок» и вести разговор уже на равных, без дураков, крепко, до ожесточения спорить, все время испытывая восхитительное чувство защищенности от грубого выпада и от бестактной резкости, когда не страшно совершить ложный шаг, когда даже явная глупость, произнесенная тобой, вежливо пропускается мимо ушей...
Но особенно я люблю все это не в Москве и не в других столицах, административных, научных и промышленных, а в местах отдаленных, где-нибудь на границе цивилизации, где все эти инженеры, техники, операторы, все эти вчерашние студенты изголодались по культуре, по Европе, просто по интеллигентному разговору».
И опять про политику: «Перри Мейсон говаривал: улики сами по себе не страшны, страшна неправильная интерпретация. То же и с политикой. Жулье интерпретирует так, как ему выгодно, а мы, простаки, подхватываем готовую интерпретацию. Потому что не умеем, не можем и не хотим подумать сами».
Две истории идут параллельно. Понятно, что должны быть и какие-то параллели, но я их не прочувствовала, к сожалению.
«Хищные вещи века» (1965), повесть
Бывший космодесантник Иван Жилин отправляется в некую курортный городок, где всегда светит солнце, а люди благополучны. Он приехал не отдыхать, у него секретное задание. Но для всех он писатель, который собирается писать книгу. В отеле это было бы делать сложно, и он снимает часть дома у хозяйки Вайны (45 лет) с двумя детьми: взрослой дочерью Вузи (21 год) и сыном-школьником Лэном (11 лет).
Авторы показывают читателю разные точки зрения на отсутствие бытовых и личных проблем: «А Фрейд показал, для чего, собственно, нам нужен этот Золотой Век. Вспомните, что было причиной всех несчастий рода человеческого. Неудовлетворенные инстинкты, неразделенная любовь и неутоленный голод, не так ли? Но вот является Ее Величество Наука и дарит нам удовлетворение. <...> Да! Любовь и голод. Удовлетворите любовь и голод, и вы увидите счастливого человека. При условии, конечно, что человек наш уверен в завтрашнем дне. Все утопии всех времен базируются на этом простейшем соображении. Освободите человека от забот о хлебе насущном и о завтрашнем дне, и он станет истинно свободен и счастлив. Я глубоко убежден, что дети, именно дети — это идеал человечества. Я вижу глубочайший смысл в поразительном сходстве между ребенком и беззаботным человеком, объектом утопии. Беззаботен — значит счастлив. И как мы близки к этому идеалу! Еще несколько десятков лет, а может быть, и просто несколько лет, и мы достигнем автоматического изобилия, мы отбросим науку, как исцеленный отбрасывает костыли, и все человечество станет огромной счастливой детской семьей. Взрослые будут отличаться от детей только способностью к любви, а эта способность сделается — опять-таки с помощью науки — источником новых, небывалых радостей и наслаждений...»
«Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, вспомнил я, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок...»
«А потом дрожка [грезогенератор] выйдет из моды, и народу подарят супердрожку, а вместо изъятого слега подсунут суперслег. Все будет для блага народа. Веселись, Страна Дураков, и ни о чем не думай!..»
«...духа нет, дорогой советник! Дух давно умер! Он захлебнулся в брюшном сале».
«— Боже мой, боже мой, чем мы вынуждены заниматься! Но я спрашиваю вас, кто-то все-таки летит ведь к звездам! Где-то строят мезонные реакторы! Где-то создают новую педагогику! Боже мой, совсем недавно я понял, что мы даже не захолустье, мы — заповедник! В глазах всего мира мы — заповедник глупости, невежества и порнократии».
Как это близко нашей действительности: «он предвидел возможности мозговой стимуляции для создания иллюзорного бытия, столь же или более яркого, нежели бытие реальное».
«Иллюзорное бытие... Нет, это не наркотик, куда там наркотикам... Это именно то, что должно было быть. Здесь. Сейчас. Каждому времени свое. Маковые зерна и конопля, царство сладостных смутных теней и покоя — для нищих, для заморенных, для забитых... А здесь никому не нужен покой, здесь ведь не угнетают и никто не умирает от голода, здесь просто скучно. Сытно, тепло, пьяно и скучно».
«И не надо горевать о конце прогресса. Ты же знаешь, все имеет конец. Вот кончается и прогресс реального мира. Раньше мы не знали, как он кончится. Теперь знаем. Мы не успели познать всей потенциальной яркости реального бытия, может быть, мы и достигли бы этого познания через сотни лет, а теперь оно в наших руках. Слег дарит тебе восприятие отдаленнейших потомков и отдаленнейших предков, какого ты никогда не достигнешь в реальной жизни. Ты просто в плену одного старого идеала, но будь же логичен, идеал, который тебе предлагает слег, столь же прекрасен... Ведь ты же всегда мечтал о человеке с фантазией и гигантским воображением...»
Но есть «интели», которые пытаются сопротивляться «застою»: «Интели не гангстеры, это отчаявшиеся люди, патриоты... У них одна задача — расшевелить это болото. Любыми средствами. Дать этому городу хоть какую-нибудь цель, заставить его оторваться от корыта...»
В обоих произведениях авторы возлагают надежду на детей. На взрослых уже надежды нет?
Мне и в юности некоторые книги авторов читались тяжело, но всё равно я не прекращала их читать, и сейчас не собираюсь бросать.
09/03/2022
20/07/2022