Наум Коржавин
ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
Ты не верь,
что грядущее вскрикнет,
всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
да, бедняга, от века зачах».
Нету легких времен.
И в людскую врезается память
Только тот,
кто пронес эту тяжесть
на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
Проходят тяжелые числа,
Страх тюрьмы и ошибок
И скрытая тайна причин...
Перепутано — все.
Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа
остается, как прежде,
один.
Вот такими словами
начать бы хорошую повесть,—
Из тоски отупенья
в широкую жизнь переход...
Да! Мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрет.
Если мелкие люди
ползут на поверхность
и давят,
Если шабаш из мелких страстей
называется страсть,
Лучше встать и сказать,
даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому,—
чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
что надо творить
для спасения века,
Не хочу оправданий,
снисхожденья к себе —
не прошу...
Чтобы жить и любить,
быть простым,
но простым человеком —
Я иду на тяжелый,
бессмысленный риск —
и пишу.
1952
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
Ты не верь,
что грядущее вскрикнет,
всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
да, бедняга, от века зачах».
Нету легких времен.
И в людскую врезается память
Только тот,
кто пронес эту тяжесть
на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
Проходят тяжелые числа,
Страх тюрьмы и ошибок
И скрытая тайна причин...
Перепутано — все.
Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа
остается, как прежде,
один.
Вот такими словами
начать бы хорошую повесть,—
Из тоски отупенья
в широкую жизнь переход...
Да! Мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрет.
Если мелкие люди
ползут на поверхность
и давят,
Если шабаш из мелких страстей
называется страсть,
Лучше встать и сказать,
даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому,—
чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
что надо творить
для спасения века,
Не хочу оправданий,
снисхожденья к себе —
не прошу...
Чтобы жить и любить,
быть простым,
но простым человеком —
Я иду на тяжелый,
бессмысленный риск —
и пишу.
1952
* * *
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
П. Коган
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
П. Коган
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.
Какое любопытное стихотворение !? А имя автора вот неизвестно, спасибо Вам, что сумели вызвать интерес...
НАИВНОСТЬ
Наивность!
Хватит умиленья! Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви... А это тоже лень. Куда
спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!».
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может... Не умеет...
Куда — не знает... Но ведет.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.
Наивность!
Хватит умиленья! Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви... А это тоже лень. Куда
спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!».
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может... Не умеет...
Куда — не знает... Но ведет.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.
ПОДОНКИ
Вошли и сели за столом.
Им грош цена, но мы не пьём.
Веселье наше вмиг скосило.
Юнцы, молодчики, шпана,
Тут знают все: им грош цена.
Но все молчат: за ними - сила.
Какая сила, в чем она.
Я ж говорю: им грош цена.
Да, видно, жизнь подобна бреду.
Пусть презираем мы таких,
Но всё ж мы думаем о них,
А это тоже - их победа.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
Они бездарны, как беда.
Зато уверены всегда,
Несут бездарность, словно Знамя.
У нас в идеях разнобой,
Они ж всегда верны одной
Простой и ясной - править нами.
1964
Вошли и сели за столом.
Им грош цена, но мы не пьём.
Веселье наше вмиг скосило.
Юнцы, молодчики, шпана,
Тут знают все: им грош цена.
Но все молчат: за ними - сила.
Какая сила, в чем она.
Я ж говорю: им грош цена.
Да, видно, жизнь подобна бреду.
Пусть презираем мы таких,
Но всё ж мы думаем о них,
А это тоже - их победа.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
Они бездарны, как беда.
Зато уверены всегда,
Несут бездарность, словно Знамя.
У нас в идеях разнобой,
Они ж всегда верны одной
Простой и ясной - править нами.
1964
ИРОНИЧЕСКИЕ СТИХИ
Наум Коржавин
ИВАН КАЛИТА
(Пародия на авторов некоторых исторических трудов)
Мы сегодня поём тебе славу.
И, наверно, поём неспроста, -
Зачинатель великой державы
Князь Московский - Иван Калита.
Был ты с виду - довольно противен.
Сердцем - подл...
Но - не в этом суть:
Исторически прогрессивен
Оказался твой жизненный путь.
Ты в Орде по-пластунски лазил.
И лизал - из последних сил.
Покорял ты Тверского князя,
Чтобы Хан тебя отличил.
Подавлял повсюду восстанья...
Но ты глубже был патриот.
И побором сверх всякой дани
Подготавливал ты восход.
Правда, ты об этом не думал.
Лишь умел копить да копить.
Но зато исторически-умным
За тебя был твой аппетит.
Славься, князь! Все живём мы так же -
Как выходит - так и живём.
А в итоге - прогресс...
И даже
Мы в историю попадём.
1954
АРИФМЕТИЧЕСКАЯ БАСНЯ
Чтоб побыстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, -
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:
Как памятник - прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
К тому же отвечает очень плохо
Задачам, что поставлены эпохой.
Наука объективной быть не может -
В ней классовый подход всего дороже.
Лишь в угнетённом обществе годится
Подобная бескрылая таблица.
Высокий орган радостно считает,
Что нам её размаха не хватает,
И чтоб быстрее к цели продвигаться,
Постановляет: «дважды два - шестнадцать!»
...И все забыли старую таблицу.
Потом пришлось за это поплатиться.
Две жизни жить в тоске и в смертной муке:
Одной - на деле, а другой - в науке,
Одной - обычной, а другой - красивой,
Одной - печальной, а другой - счастливой,
По новым ценам совершая траты,
По старым ставкам получать зарплату.
И вот тогда с такого положенья
Повсюду началось умов броженье,
И в электричках стали материться:
«А всё таблица... Врёт она, таблица!
Что дважды два? Попробуй разобраться!..»
Еретики шептали, что пятнадцать.
Но обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать», - ревели маловеры.
И всё успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: «десять».
Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два - четыре.
Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не опасно,
И даже глупым это было ясно!
И было так, что эти единицы
Хотели б сами вдруг переучиться.
Но ясный взгляд - не результат науки...
Поймите, если можете, их муки.
Они молчали в сдержанной печали
И только руки к небу воздевали,
Откуда дождь на них порой свергался,
Где Бог - дремал, а дьявол - развлекался.
1957
ЕЖ И ЗАЯЦ
Почти басня
Что благородны львы - молва несправедлива.
В них благородного - одна лишь только грива.
Ну, а клыки и когти? - Нет, поверь:
Тот царь зверей - обычный хищный зверь.
В одном лесу лев как-то околел:
Зайчатины, должно быть, много съел.
А было завались её - скрывать не стану.
Лев заготавливал её согласно плану,
Что сам волкам спускал.
И волки рыскали в лесах и между скал
Чтоб - буде заяц вдруг объявится где близко -
Схватить и приволочь и получить расписку.
Пять зайцев за квартал! - А нет - плати натурой:
Под барабанный бой навек простись со шкурой.
Те ж зайцы, что спаслись, таясь по перелескам,
Ко льву явились сами - по повесткам.
Ведь зайцы мясом чувствуют эпоху
И знают: план - закон, а вне закона - плохо.
Так Лев бы зайцев всех доел,
Да околел.
Куда это ведёт, всем скоро стало ясно,
Бить зайцев запретили занапрасно.
Раз после этого, травы едва касаясь,
Чрез безопасный лес пёр уцелевший заяц.
И вдруг ему навстречу ёж.
- Здорово, заяц! Как живёшь?
Вам, говорят, теперь полегче малость стало...
(Ёж больше жил в норе, и слыл он либералом)
Вас, говорят, теперь не бьют?
- Да нет, не густо!
Ни за что - это так. Но треплют за капусту.
Да и потом сказать: живи... А что за счастье?
Ни блеска нет теперь, ни трепета, ни власти.
К тому же охамел народ.
Бесштанный соловей, что хочет, то поёт.
Любой - хотишь туда, хотишь - сюда подайся...
Что благородны львы - выдумывают зайцы.
1956
Наум Коржавин
ИВАН КАЛИТА
(Пародия на авторов некоторых исторических трудов)
Мы сегодня поём тебе славу.
И, наверно, поём неспроста, -
Зачинатель великой державы
Князь Московский - Иван Калита.
Был ты с виду - довольно противен.
Сердцем - подл...
Но - не в этом суть:
Исторически прогрессивен
Оказался твой жизненный путь.
Ты в Орде по-пластунски лазил.
И лизал - из последних сил.
Покорял ты Тверского князя,
Чтобы Хан тебя отличил.
Подавлял повсюду восстанья...
Но ты глубже был патриот.
И побором сверх всякой дани
Подготавливал ты восход.
Правда, ты об этом не думал.
Лишь умел копить да копить.
Но зато исторически-умным
За тебя был твой аппетит.
Славься, князь! Все живём мы так же -
Как выходит - так и живём.
А в итоге - прогресс...
И даже
Мы в историю попадём.
1954
АРИФМЕТИЧЕСКАЯ БАСНЯ
Чтоб побыстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, -
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:
Как памятник - прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
К тому же отвечает очень плохо
Задачам, что поставлены эпохой.
Наука объективной быть не может -
В ней классовый подход всего дороже.
Лишь в угнетённом обществе годится
Подобная бескрылая таблица.
Высокий орган радостно считает,
Что нам её размаха не хватает,
И чтоб быстрее к цели продвигаться,
Постановляет: «дважды два - шестнадцать!»
...И все забыли старую таблицу.
Потом пришлось за это поплатиться.
Две жизни жить в тоске и в смертной муке:
Одной - на деле, а другой - в науке,
Одной - обычной, а другой - красивой,
Одной - печальной, а другой - счастливой,
По новым ценам совершая траты,
По старым ставкам получать зарплату.
И вот тогда с такого положенья
Повсюду началось умов броженье,
И в электричках стали материться:
«А всё таблица... Врёт она, таблица!
Что дважды два? Попробуй разобраться!..»
Еретики шептали, что пятнадцать.
Но обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать», - ревели маловеры.
И всё успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: «десять».
Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два - четыре.
Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не опасно,
И даже глупым это было ясно!
И было так, что эти единицы
Хотели б сами вдруг переучиться.
Но ясный взгляд - не результат науки...
Поймите, если можете, их муки.
Они молчали в сдержанной печали
И только руки к небу воздевали,
Откуда дождь на них порой свергался,
Где Бог - дремал, а дьявол - развлекался.
1957
ЕЖ И ЗАЯЦ
Почти басня
Что благородны львы - молва несправедлива.
В них благородного - одна лишь только грива.
Ну, а клыки и когти? - Нет, поверь:
Тот царь зверей - обычный хищный зверь.
В одном лесу лев как-то околел:
Зайчатины, должно быть, много съел.
А было завались её - скрывать не стану.
Лев заготавливал её согласно плану,
Что сам волкам спускал.
И волки рыскали в лесах и между скал
Чтоб - буде заяц вдруг объявится где близко -
Схватить и приволочь и получить расписку.
Пять зайцев за квартал! - А нет - плати натурой:
Под барабанный бой навек простись со шкурой.
Те ж зайцы, что спаслись, таясь по перелескам,
Ко льву явились сами - по повесткам.
Ведь зайцы мясом чувствуют эпоху
И знают: план - закон, а вне закона - плохо.
Так Лев бы зайцев всех доел,
Да околел.
Куда это ведёт, всем скоро стало ясно,
Бить зайцев запретили занапрасно.
Раз после этого, травы едва касаясь,
Чрез безопасный лес пёр уцелевший заяц.
И вдруг ему навстречу ёж.
- Здорово, заяц! Как живёшь?
Вам, говорят, теперь полегче малость стало...
(Ёж больше жил в норе, и слыл он либералом)
Вас, говорят, теперь не бьют?
- Да нет, не густо!
Ни за что - это так. Но треплют за капусту.
Да и потом сказать: живи... А что за счастье?
Ни блеска нет теперь, ни трепета, ни власти.
К тому же охамел народ.
Бесштанный соловей, что хочет, то поёт.
Любой - хотишь туда, хотишь - сюда подайся...
Что благородны львы - выдумывают зайцы.
1956
ПАМЯТИ ГЕРЦЕНА
Баллада об историческом недосыпе
(Жестокий романс по одноимённому произведению В.И. Ленина).
Два примечания.
От автора: Речь идёт не о реальном Герцене, к которому автор относится с благоговением и любовью, а только о герое упомянутой статьи.
И от читателя: Точно такое же понимание распространяется и на остальные мифологические персонажи романса, взятые из совковой пропаганды, включая и В.И. Ленина. Однако, смысл и пафос произведения со временем изменился… вообще на противоположный: реалии России превращают его в злободневную пародию на безмятежность «спящей красавицы».
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Он стал искать виновных - да найдутся ли?-
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.
Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
1972
Для справедливости и полноты необходимо привести и другое произведение того же автора на ту же тему, однако, написанное им в молодости.
ЗАВИСТЬ
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
снегами,
На стоящие женщины
Не поедут за нами.
1944
Баллада об историческом недосыпе
(Жестокий романс по одноимённому произведению В.И. Ленина).
Два примечания.
От автора: Речь идёт не о реальном Герцене, к которому автор относится с благоговением и любовью, а только о герое упомянутой статьи.
И от читателя: Точно такое же понимание распространяется и на остальные мифологические персонажи романса, взятые из совковой пропаганды, включая и В.И. Ленина. Однако, смысл и пафос произведения со временем изменился… вообще на противоположный: реалии России превращают его в злободневную пародию на безмятежность «спящей красавицы».
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Он стал искать виновных - да найдутся ли?-
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.
Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
1972
Для справедливости и полноты необходимо привести и другое произведение того же автора на ту же тему, однако, написанное им в молодости.
ЗАВИСТЬ
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
снегами,
На стоящие женщины
Не поедут за нами.
1944
НЕВЕСТА ДЕКАБРИСТА
Уютный дом,
а за стеною вьюга,
И от нее
слышнее тишина...
Три дня не видно дорогого друга.
Два дня столица слухами полна.
И вдруг зовут...
В передней — пахнет стужей.
И он стоит,
в пушистый снег одет...
— Зачем вы здесь?
Входите же...
Бестужев!..
И будто бы ждала —
«Прощай, Анет!..»
Ты только вскрикнешь,
боль прервет дыханье,
Повиснешь на руках,
и — миг — туман...
И все прошло...
А руки — руки няни...
И в доме тишь,
а за окном — буран.
И станет ясно:
все непоправимо.
Над всем висит
и властвует беда.
Ушел прямой,
уверенный,
любимый,
И ничему не сбыться никогда.
И потекут часы
тяжелых буден...
Как страшно знать,
что это был конец.
При имени его,
веселом,—
будет
Креститься мать
и хмуриться отец.
И окружат тебя другие люди,
Пусть часто неплохие —
что с того?
Такой свободы
строгой
в них не будет,
Веселого
не будет ничего.
Их будет жалко,
но потом уныло
Тебе самой
наедине с судьбой.
Их той
тяжелой силой
придавило,
С которой он вступал,
как равный, в бой.
И будет шепот
в мягких воянах вальса.
Но где ж тот шепот,
чтобы заглушил
«Прощай, Анет!..»
и холод,
что остался,
Ворвавшись в дверь,
когда он уходил...
Ты только через многие недели
Узнаешь приговор...
И станешь ты
В снах светлых видеть:
дальние метели,
Морозный воздух.
Ясность широты.
В кибитках,
шестернею запряженных,
Мимо родных,
заснеженных дубрав.
Вот в эти сны
ко многим
едут жены...
Они — вольны.
Любимым — нету прав,
Но ты — жива,
и ты живешь невольно.
Руки попросит милый граф-корнет.
Что ж! Сносный брак.
Отец и мать —
довольны.
И все равно «Прощай!..
Прощай, Анет...».
И будет жизнь.
И будет все как надо:
Довольство,
блеск,
круженье при дворе...
Но будет сниться:
снежная прохлада...
Просторный воздух...
сосны в серебре.
1950
Уютный дом,
а за стеною вьюга,
И от нее
слышнее тишина...
Три дня не видно дорогого друга.
Два дня столица слухами полна.
И вдруг зовут...
В передней — пахнет стужей.
И он стоит,
в пушистый снег одет...
— Зачем вы здесь?
Входите же...
Бестужев!..
И будто бы ждала —
«Прощай, Анет!..»
Ты только вскрикнешь,
боль прервет дыханье,
Повиснешь на руках,
и — миг — туман...
И все прошло...
А руки — руки няни...
И в доме тишь,
а за окном — буран.
И станет ясно:
все непоправимо.
Над всем висит
и властвует беда.
Ушел прямой,
уверенный,
любимый,
И ничему не сбыться никогда.
И потекут часы
тяжелых буден...
Как страшно знать,
что это был конец.
При имени его,
веселом,—
будет
Креститься мать
и хмуриться отец.
И окружат тебя другие люди,
Пусть часто неплохие —
что с того?
Такой свободы
строгой
в них не будет,
Веселого
не будет ничего.
Их будет жалко,
но потом уныло
Тебе самой
наедине с судьбой.
Их той
тяжелой силой
придавило,
С которой он вступал,
как равный, в бой.
И будет шепот
в мягких воянах вальса.
Но где ж тот шепот,
чтобы заглушил
«Прощай, Анет!..»
и холод,
что остался,
Ворвавшись в дверь,
когда он уходил...
Ты только через многие недели
Узнаешь приговор...
И станешь ты
В снах светлых видеть:
дальние метели,
Морозный воздух.
Ясность широты.
В кибитках,
шестернею запряженных,
Мимо родных,
заснеженных дубрав.
Вот в эти сны
ко многим
едут жены...
Они — вольны.
Любимым — нету прав,
Но ты — жива,
и ты живешь невольно.
Руки попросит милый граф-корнет.
Что ж! Сносный брак.
Отец и мать —
довольны.
И все равно «Прощай!..
Прощай, Анет...».
И будет жизнь.
И будет все как надо:
Довольство,
блеск,
круженье при дворе...
Но будет сниться:
снежная прохлада...
Просторный воздух...
сосны в серебре.
1950
Наум Коржавин. Время дано: стихи поэмы. М.: Худож. лит., 1992.
ТАНЬКА
Поэма
Седина в волосах.
Ходишь быстро. Но дышишь неровно.
Всё в морщинах лицо -
только губы прямы и тверды.
Танька!
Танечка!
Таня!
Татьяна!
Татьяна Петровна!
Неужели вот эта
усталая женщина -
ты?
Ну, а как же твоя
комсомольская юная ярость,
Что бурлила всегда,
клокотала, как пламень, в тебе! -
Презиравшая даже любовь,
отрицавшая старость,
Принимавшая смерть
как случайную гибель в борьбе.
О! Твоё комсомольство!
Без мебелей всяких квартира,
Где нельзя отдыхать -
можно только мечтать и гореть.
Даже смерть отнеся
к проявлениям старого мира,
Что теперь неминуемо
скоро должны отмереть...
...Старый мир - не погиб.
А погибли друзья и подруги,
Весом тел
не влияя ничуть
на вращенье земли.
Только тундра - цвела.
Только выли колымские вьюги,
И под мат блатарей
невозвратные годы ушли.
Но опять ты кричишь
с той же самою верой и страстью.
В твоих юных глазах
зажигается свет бирюзы.
- Надо взяться!
Помочь!
Мы вернулись - и к чёрту несчастья...
Ты - гремишь.
Это гром
отошедшей,
далекой грозы.
Хочешь в юность вернуться.
Тебе до сих пор непонятно,
Что у гроз,
как у времени,
свой,
незаказанный путь.
Раз гроза отошла,
то уже не вернется обратно, -
Будут новые грозы,
а этой - твоей - не вернуть.
- Перестань! -
ты кричишь, -
ведь нельзя,
ничего не жалея,
Отрицать - обобщать.
Помогай,
критикуй,
но - любя! -
Всё как раньше:
идея,
и жизнь - матерьял для идеи...
Дочкой правящей партии я вспоминаю тебя.
Дочкой правящей партии,
- не на словах, а на деле
Побеждавшей врагов,
хоть и было врагов без числа.
Ученицей людей,
озарённых сиянием цели, -
Средь других,
погружённых всецело
в мирские дела.
Как они тормозили движенье,
все эти другие,
Не забывшие домик и садик -
не общий, а свой.
Миллионы людей.
Широчайшие массы России,
Силой бури взметённой
на гребень судьбы мировой.
Миллионы на гребне!
Что поднят осеннею ночью
К тем высотам, где светит
манящая страны звезда.
Только гребень волны
- не скала
и не твёрдая почва.
На такой высоте
удержаться нельзя навсегда.
Только партия знала,
как можно в тягучести буден
Удержать высоту
в первозданной и чистой красе.
Но она забывала,
что люди -
и в партии люди.
И что жизнь - это жизнь.
И что жизни подвержены - все.
А ты верила в партию.
Верила ясно и строго.
Без сомнений.
Отсутствием оных
предельно горда.
И тебе не казалось,
что раньше так верили в Бога...
Слишком ясные люди
тебя окружали тогда.
Танька! Танька!
Ты помнишь, конечно,
партийные съезды.
И тревогу в речах меньшинства
за любимый твой строй.
И в ответ на тревогу
глумливые выкрики с места:
- Не жалаим!
- Здесь вам не парламент!
- С трибуны долой!
В тех речах было всё
так тревожно,
запутано,
сложно:
Хорошо бы пройти в эти дали,
да вряд ли пройдем.
Ну, а Вождь отвечал
очень ясно:
для нас -
всё возможно!
Коммунисты - пройдут!..
Ты, конечно, пошла за Вождём.
Тебе нравилось всё:
высший смысл...
высший центр...
дисциплина...
Пусть хоть кошки скребут,
подчиняйся,
зубами скрипя.
Есть прямая дорога.
Любые сомненья -
рутина...
Дочкой правящей партии
я вспоминаю тебя.
Помнишь, Танька,
была ты в деревне
в голодное лето?
Раскулаченных помнишь,
кто не был вовек кулаком?
Ты в газету свою написать
не решилась про это,
Чтоб подхвачено не было это
коварным врагом.
Создаются колхозы
и их возвеличивать нужно.
Новый мир всё вернет
расцветающим жителям сёл.
А ошибки - простят...
Эти фразы сгодились для службы
Людям старого мира -
он быстро сменять тебя шёл.
Старый мир подступал,
изменяя немного личину.
Как к нему подошло
всё, что с болью создали умы:
Высший смысл.
Высший центр.
И предательский культ дисциплины,
И названья идей...
Танька, помнишь снега Колымы?
Танька,
Танечка,
Таня!
Такое печальное дело!
Как же ты допустила,
что вышла такая беда?
Ты же их не любила,
ведь ты же другого хотела.
Почему ж ты молчишь?
Почему ж ты молчала тогда?
Как же так оказалось:
над всеми делами твоими
Неизвестно в какой
трижды проклятый
месяц и год
Путь открытый врагам -
эта хитрая фраза: «во имя» -
Мол, позволено всё,
что, по мысли, к добру приведет.
Зло во имя добра!
Кто придумал нелепость такую!
Даже в страшные дни!
Даже в самой кровавой борьбе! -
Если зло поощрять,
то оно на земле торжествует -
Не во имя чего-то,
а просто само по себе.
Все мы смертные люди.
Что жизни
все наши насилья?
Наши жертвы
за счёт ослепленных
ума и души!
Ты лгала - для добра,
но традицию лжи подхватили
Те, кто больше тебя
был способен к осмысленной лжи.
Все мы смертные люди.
И мы проявляемся страстью.
В нас, как сила земная,
течёт неуёмная кровь.
Ты любовь отрицала
для более полного счастья.
А была ль в твоей жизни
хотя бы однажды любовь?
Никогда.
Ты всегда презирала пустые романы.
Вышла замуж.
(Уступка -
что сделаешь: сила земли.)
За хорошего парня...
И жили без всяких туманов.
Вместе книги читали,
а после и дети пошли.
Над детьми ты дрожала...
А впрочем - звучит, как легенда, -
Раз потом тебе нравился очень
без всяких причин,
Вопреки очевидности, -
худенький,
интеллигентный
Из бухаринских мальчиков
красный профессор один.
Ты за правые взгляды
ругала его непрестанно.
Улыбаясь, он слушал
бессвязных речей твоих жар.
А потом отвечал:
«Упрощаете вещи, Татьяна!»
И глядел на тебя.
Ещё больше тебя обожал.
Ты ругала его.
Но звучали слова, как признанья.
И с годами бы вышел бы, верно,
из этого толк.
Он в политизолятор попал.
От тебя показаний
Самых точных и ясных
партийный потребовал долг.
Дело партии свято.
Тут личные чувства не к месту.
Это сущность.
А чувства, как мелочь,
сомни и убей.
Ты про все рассказала
задумчиво,
скорбно и честно
Глядя в хмурые лица
ведущих дознанье людей.
Что же - люди, как люди.
Зачем же, сквозь эти «во имя»
Проникая
в сомнений неясных
разбуженный вал,
Он глядел на тебя
добрый, честный,
глазами родными
И казалось,
серьёзный и грустный
вопрос задавал.
Ты ответить ему не могла,
хоть и очень хотела.
Фразы стали пусты,
а ты стала немой, хоть убей.
Неужели же мелочь -
интимное личное дело -
Означало так много
в возвышенной жизни твоей.
Скоро дни забурлили в таинственном приступе
гнева.
И пошли коммунисты на плаху,
на ложь и позор.
Без различья оттенков:
центральных, и правых, и левых
Всех их ждало одно впереди -
клевета и топор.
Ты искала причин.
Ты металась в тяжелых догадках.
Но ругала друзей,
повторяла, что скажет печать...
- Было б красное знамя...
Нельзя обобщать недостатки.
Перед сонмом врагов
мы не вправе от боли кричать.
Но сама ты попала...
Обида и мрачные думы.
Всё прощала.
Простила.
Хоть было прощенье невмочь.
Но когда ты узнала,
что красный профессор твой умер,
Ты в бараке на нарах
проплакала целую ночь.
Боль, как зверь, подступала,
свирепо за горло хватала.
Чем он был в твоей жизни?
чем стал в твоем бреде ночном?
Жизнь прошла пред тобой.
В ней чего-то везде не хватало.
Что-то выжжено было
сухим и бесплодным огнем.
Ведь любовь - это жизнь.
Надо жить, ничего не нарушив.
Чтобы мысли и чувства
сливались в душе и крови.
Ведь людская любовь
неделима на тело и душу.
Может, все коммунизмы -
одна только жажда любви.
Так чего же ты хочешь?
Но мир был жесток и запутан.
Лишь твое комсомольство
светило сквозь мутную тьму
Прежним смыслом своим,
прочной памятью...
Вот потому-то,
Сбросив лагерный ватник,
ты снова рванулась к нему.
Ты сама заявляешь,
что в жизни не всё еще гладко.
И что Сталин - подлец;
но нельзя ж это прямо в печать.
Было б красное знамя...
Нельзя обобщать недостатки.
Перед сонмом врагов
мы не вправе от боли кричать.
Я с тобой не согласен.
Я спорю
И я тебя донял.
Ты кричишь: «Ренегат!»,
но я доводы сыплю опять.
Но внезапно я спор обрываю.
Я сдался.
Я понял -
Что борьбе отдала ты
и то, что нельзя ей отдать.
Всё:
возможность любви,
мысль и чувство,
надежду и совесть, -
Всю себя без остатка...
А можно ли жить
без себя?
...И на этом кончается
длинная грустная повесть.
Я её написал,
ненавидя,
страдая,
любя.
Я её написал,
озабочен грядущей судьбою.
Потому что я прошлому
отдал немалую дань.
Я её написал,
непрерывной терзаемый болью, -
Мне пришлось от себя отрывать
омертвевшую ткань.
1957
ТАНЬКА
Поэма
Седина в волосах.
Ходишь быстро. Но дышишь неровно.
Всё в морщинах лицо -
только губы прямы и тверды.
Танька!
Танечка!
Таня!
Татьяна!
Татьяна Петровна!
Неужели вот эта
усталая женщина -
ты?
Ну, а как же твоя
комсомольская юная ярость,
Что бурлила всегда,
клокотала, как пламень, в тебе! -
Презиравшая даже любовь,
отрицавшая старость,
Принимавшая смерть
как случайную гибель в борьбе.
О! Твоё комсомольство!
Без мебелей всяких квартира,
Где нельзя отдыхать -
можно только мечтать и гореть.
Даже смерть отнеся
к проявлениям старого мира,
Что теперь неминуемо
скоро должны отмереть...
...Старый мир - не погиб.
А погибли друзья и подруги,
Весом тел
не влияя ничуть
на вращенье земли.
Только тундра - цвела.
Только выли колымские вьюги,
И под мат блатарей
невозвратные годы ушли.
Но опять ты кричишь
с той же самою верой и страстью.
В твоих юных глазах
зажигается свет бирюзы.
- Надо взяться!
Помочь!
Мы вернулись - и к чёрту несчастья...
Ты - гремишь.
Это гром
отошедшей,
далекой грозы.
Хочешь в юность вернуться.
Тебе до сих пор непонятно,
Что у гроз,
как у времени,
свой,
незаказанный путь.
Раз гроза отошла,
то уже не вернется обратно, -
Будут новые грозы,
а этой - твоей - не вернуть.
- Перестань! -
ты кричишь, -
ведь нельзя,
ничего не жалея,
Отрицать - обобщать.
Помогай,
критикуй,
но - любя! -
Всё как раньше:
идея,
и жизнь - матерьял для идеи...
Дочкой правящей партии я вспоминаю тебя.
Дочкой правящей партии,
- не на словах, а на деле
Побеждавшей врагов,
хоть и было врагов без числа.
Ученицей людей,
озарённых сиянием цели, -
Средь других,
погружённых всецело
в мирские дела.
Как они тормозили движенье,
все эти другие,
Не забывшие домик и садик -
не общий, а свой.
Миллионы людей.
Широчайшие массы России,
Силой бури взметённой
на гребень судьбы мировой.
Миллионы на гребне!
Что поднят осеннею ночью
К тем высотам, где светит
манящая страны звезда.
Только гребень волны
- не скала
и не твёрдая почва.
На такой высоте
удержаться нельзя навсегда.
Только партия знала,
как можно в тягучести буден
Удержать высоту
в первозданной и чистой красе.
Но она забывала,
что люди -
и в партии люди.
И что жизнь - это жизнь.
И что жизни подвержены - все.
А ты верила в партию.
Верила ясно и строго.
Без сомнений.
Отсутствием оных
предельно горда.
И тебе не казалось,
что раньше так верили в Бога...
Слишком ясные люди
тебя окружали тогда.
Танька! Танька!
Ты помнишь, конечно,
партийные съезды.
И тревогу в речах меньшинства
за любимый твой строй.
И в ответ на тревогу
глумливые выкрики с места:
- Не жалаим!
- Здесь вам не парламент!
- С трибуны долой!
В тех речах было всё
так тревожно,
запутано,
сложно:
Хорошо бы пройти в эти дали,
да вряд ли пройдем.
Ну, а Вождь отвечал
очень ясно:
для нас -
всё возможно!
Коммунисты - пройдут!..
Ты, конечно, пошла за Вождём.
Тебе нравилось всё:
высший смысл...
высший центр...
дисциплина...
Пусть хоть кошки скребут,
подчиняйся,
зубами скрипя.
Есть прямая дорога.
Любые сомненья -
рутина...
Дочкой правящей партии
я вспоминаю тебя.
Помнишь, Танька,
была ты в деревне
в голодное лето?
Раскулаченных помнишь,
кто не был вовек кулаком?
Ты в газету свою написать
не решилась про это,
Чтоб подхвачено не было это
коварным врагом.
Создаются колхозы
и их возвеличивать нужно.
Новый мир всё вернет
расцветающим жителям сёл.
А ошибки - простят...
Эти фразы сгодились для службы
Людям старого мира -
он быстро сменять тебя шёл.
Старый мир подступал,
изменяя немного личину.
Как к нему подошло
всё, что с болью создали умы:
Высший смысл.
Высший центр.
И предательский культ дисциплины,
И названья идей...
Танька, помнишь снега Колымы?
Танька,
Танечка,
Таня!
Такое печальное дело!
Как же ты допустила,
что вышла такая беда?
Ты же их не любила,
ведь ты же другого хотела.
Почему ж ты молчишь?
Почему ж ты молчала тогда?
Как же так оказалось:
над всеми делами твоими
Неизвестно в какой
трижды проклятый
месяц и год
Путь открытый врагам -
эта хитрая фраза: «во имя» -
Мол, позволено всё,
что, по мысли, к добру приведет.
Зло во имя добра!
Кто придумал нелепость такую!
Даже в страшные дни!
Даже в самой кровавой борьбе! -
Если зло поощрять,
то оно на земле торжествует -
Не во имя чего-то,
а просто само по себе.
Все мы смертные люди.
Что жизни
все наши насилья?
Наши жертвы
за счёт ослепленных
ума и души!
Ты лгала - для добра,
но традицию лжи подхватили
Те, кто больше тебя
был способен к осмысленной лжи.
Все мы смертные люди.
И мы проявляемся страстью.
В нас, как сила земная,
течёт неуёмная кровь.
Ты любовь отрицала
для более полного счастья.
А была ль в твоей жизни
хотя бы однажды любовь?
Никогда.
Ты всегда презирала пустые романы.
Вышла замуж.
(Уступка -
что сделаешь: сила земли.)
За хорошего парня...
И жили без всяких туманов.
Вместе книги читали,
а после и дети пошли.
Над детьми ты дрожала...
А впрочем - звучит, как легенда, -
Раз потом тебе нравился очень
без всяких причин,
Вопреки очевидности, -
худенький,
интеллигентный
Из бухаринских мальчиков
красный профессор один.
Ты за правые взгляды
ругала его непрестанно.
Улыбаясь, он слушал
бессвязных речей твоих жар.
А потом отвечал:
«Упрощаете вещи, Татьяна!»
И глядел на тебя.
Ещё больше тебя обожал.
Ты ругала его.
Но звучали слова, как признанья.
И с годами бы вышел бы, верно,
из этого толк.
Он в политизолятор попал.
От тебя показаний
Самых точных и ясных
партийный потребовал долг.
Дело партии свято.
Тут личные чувства не к месту.
Это сущность.
А чувства, как мелочь,
сомни и убей.
Ты про все рассказала
задумчиво,
скорбно и честно
Глядя в хмурые лица
ведущих дознанье людей.
Что же - люди, как люди.
Зачем же, сквозь эти «во имя»
Проникая
в сомнений неясных
разбуженный вал,
Он глядел на тебя
добрый, честный,
глазами родными
И казалось,
серьёзный и грустный
вопрос задавал.
Ты ответить ему не могла,
хоть и очень хотела.
Фразы стали пусты,
а ты стала немой, хоть убей.
Неужели же мелочь -
интимное личное дело -
Означало так много
в возвышенной жизни твоей.
Скоро дни забурлили в таинственном приступе
гнева.
И пошли коммунисты на плаху,
на ложь и позор.
Без различья оттенков:
центральных, и правых, и левых
Всех их ждало одно впереди -
клевета и топор.
Ты искала причин.
Ты металась в тяжелых догадках.
Но ругала друзей,
повторяла, что скажет печать...
- Было б красное знамя...
Нельзя обобщать недостатки.
Перед сонмом врагов
мы не вправе от боли кричать.
Но сама ты попала...
Обида и мрачные думы.
Всё прощала.
Простила.
Хоть было прощенье невмочь.
Но когда ты узнала,
что красный профессор твой умер,
Ты в бараке на нарах
проплакала целую ночь.
Боль, как зверь, подступала,
свирепо за горло хватала.
Чем он был в твоей жизни?
чем стал в твоем бреде ночном?
Жизнь прошла пред тобой.
В ней чего-то везде не хватало.
Что-то выжжено было
сухим и бесплодным огнем.
Ведь любовь - это жизнь.
Надо жить, ничего не нарушив.
Чтобы мысли и чувства
сливались в душе и крови.
Ведь людская любовь
неделима на тело и душу.
Может, все коммунизмы -
одна только жажда любви.
Так чего же ты хочешь?
Но мир был жесток и запутан.
Лишь твое комсомольство
светило сквозь мутную тьму
Прежним смыслом своим,
прочной памятью...
Вот потому-то,
Сбросив лагерный ватник,
ты снова рванулась к нему.
Ты сама заявляешь,
что в жизни не всё еще гладко.
И что Сталин - подлец;
но нельзя ж это прямо в печать.
Было б красное знамя...
Нельзя обобщать недостатки.
Перед сонмом врагов
мы не вправе от боли кричать.
Я с тобой не согласен.
Я спорю
И я тебя донял.
Ты кричишь: «Ренегат!»,
но я доводы сыплю опять.
Но внезапно я спор обрываю.
Я сдался.
Я понял -
Что борьбе отдала ты
и то, что нельзя ей отдать.
Всё:
возможность любви,
мысль и чувство,
надежду и совесть, -
Всю себя без остатка...
А можно ли жить
без себя?
...И на этом кончается
длинная грустная повесть.
Я её написал,
ненавидя,
страдая,
любя.
Я её написал,
озабочен грядущей судьбою.
Потому что я прошлому
отдал немалую дань.
Я её написал,
непрерывной терзаемый болью, -
Мне пришлось от себя отрывать
омертвевшую ткань.
1957
Наум Коржавин
ПОСЛЕДНИЙ ЯЗЫЧНИК
(письмо из VI века в XX)
Гордость, мысль, красота — все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли, всем истина стала ясна...
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я один не привык... Свою чашу я выпью до дна...
Я для вас ретроград. — То ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый дикарь с придунайских равнин...
Чушь! рабов не душил я — от них защищал я свободу.
И не с ними — со мной гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги... И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли, притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы, как стыдились, что есть еще рабство.
Как мой прадед сенатор скрывал христиан у себя.
А они пожалеют меня? — Подтолкнут еще малость!
Что жалеть, если смерть — не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче все. Только власти достигли рабы.
В рабстве — равенство их, все — рабы, и никто не в обиде.
Всем подчищенных истин доступна равно простота.
Миром правит Любовь — и Любовью живут, — ненавидя.
Коль Христос есть Любовь, каждый час распиная Христа.
Нет, отнюдь не из тех я, кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах у низменной страсти в плену.
Все такие давно поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу. Все равно мы над бездной повисли.
Все равно мне конец, все равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник, смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, — сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну, но я не завидую им:
То, что вижу я, — вижу. И то, что я знаю, — я знаю.
Я последний язычник. Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой. А для всех еще раннее утро.
Но века — это миг. Я провижу дороги судьбы:
Все они превзойдут. Все в них будет: и жалость, и мудрость...
Но тогда, как меня, их потопчут другие рабы.
За чужие грехи и чужое отсутствие меры,
Все опять низводя до себя, дух свободы кляня:
Против старой Любви, ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства... тогда вы поймете меня.
Как хотелось мне жить, хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал, как я верил в людей до поры...
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний, кто видит, как гибнут миры.
1970
ПОСЛЕДНИЙ ЯЗЫЧНИК
(письмо из VI века в XX)
Гордость, мысль, красота — все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли, всем истина стала ясна...
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я один не привык... Свою чашу я выпью до дна...
Я для вас ретроград. — То ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый дикарь с придунайских равнин...
Чушь! рабов не душил я — от них защищал я свободу.
И не с ними — со мной гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги... И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли, притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы, как стыдились, что есть еще рабство.
Как мой прадед сенатор скрывал христиан у себя.
А они пожалеют меня? — Подтолкнут еще малость!
Что жалеть, если смерть — не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче все. Только власти достигли рабы.
В рабстве — равенство их, все — рабы, и никто не в обиде.
Всем подчищенных истин доступна равно простота.
Миром правит Любовь — и Любовью живут, — ненавидя.
Коль Христос есть Любовь, каждый час распиная Христа.
Нет, отнюдь не из тех я, кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах у низменной страсти в плену.
Все такие давно поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу. Все равно мы над бездной повисли.
Все равно мне конец, все равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник, смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, — сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну, но я не завидую им:
То, что вижу я, — вижу. И то, что я знаю, — я знаю.
Я последний язычник. Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой. А для всех еще раннее утро.
Но века — это миг. Я провижу дороги судьбы:
Все они превзойдут. Все в них будет: и жалость, и мудрость...
Но тогда, как меня, их потопчут другие рабы.
За чужие грехи и чужое отсутствие меры,
Все опять низводя до себя, дух свободы кляня:
Против старой Любви, ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства... тогда вы поймете меня.
Как хотелось мне жить, хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал, как я верил в людей до поры...
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний, кто видит, как гибнут миры.
1970
Люди могут дыша...
Люди могут дышать
Даже в рабстве... Что злиться?
Я хочу не мешать -
Не могу примириться.
Их покорство - гнетёт.
Задыхаюсь порою.
Но другой пусть зовёт
Их к подъёму и к бою.
Мне в провалах судьбы
Одинаково жутко
От покорства толпы
И гордыни рассудка.
Ах, рассудок!.. Напасть!
В нём - при точном расчёте -
Есть капризная власть
Возгордившейся плоти,-
Той, что спятив от прав,
В эти мутные годы
Цепи Духа поправ,
Прорвалась на свободу.
Ничего не любя,
Вдохновенна до дрожи,
Что там Дух!- И себя
Растоптать она может.
И ничем не сыта,
Одурев от похабства,
Как вакханка кнута,
Жаждет власти иль рабства.
Вразуми нас, Господь!
Мы - в ловушке природы.
Не стеснить эту плоть,
Не стесняя свободу.
А свобода - одна.
И не делится, вроде.
А свобода - нужна!-
Чтоб наш Дух был свободен.
Без него ж - ничего
Не достичь... В каждом гнёте
Тех же сил торжество,
Власть взбесившейся плоти.
Выбор - веку под стать.
Никуда тут не скрыться:
Драться - зло насаждать.
Сдаться - в зле раствориться.
Просто выбора нет.
Словно жаждешь в пустыне.
Словно Дух - это бред
Воспалённой гордыни.
Лучше просто дышать,
Понимать и не злиться.
Я хочу - не мешать.
Я - не в силах мириться.
1971г
Люди могут дышать
Даже в рабстве... Что злиться?
Я хочу не мешать -
Не могу примириться.
Их покорство - гнетёт.
Задыхаюсь порою.
Но другой пусть зовёт
Их к подъёму и к бою.
Мне в провалах судьбы
Одинаково жутко
От покорства толпы
И гордыни рассудка.
Ах, рассудок!.. Напасть!
В нём - при точном расчёте -
Есть капризная власть
Возгордившейся плоти,-
Той, что спятив от прав,
В эти мутные годы
Цепи Духа поправ,
Прорвалась на свободу.
Ничего не любя,
Вдохновенна до дрожи,
Что там Дух!- И себя
Растоптать она может.
И ничем не сыта,
Одурев от похабства,
Как вакханка кнута,
Жаждет власти иль рабства.
Вразуми нас, Господь!
Мы - в ловушке природы.
Не стеснить эту плоть,
Не стесняя свободу.
А свобода - одна.
И не делится, вроде.
А свобода - нужна!-
Чтоб наш Дух был свободен.
Без него ж - ничего
Не достичь... В каждом гнёте
Тех же сил торжество,
Власть взбесившейся плоти.
Выбор - веку под стать.
Никуда тут не скрыться:
Драться - зло насаждать.
Сдаться - в зле раствориться.
Просто выбора нет.
Словно жаждешь в пустыне.
Словно Дух - это бред
Воспалённой гордыни.
Лучше просто дышать,
Понимать и не злиться.
Я хочу - не мешать.
Я - не в силах мириться.
1971г
Ни трудом и ни доблестью
Не дорос я до всех.
Я работал в той области,
Где успех - не успех.
Где тоскуют неделями,
Коль теряется нить,
Где труды от безделия
Нелегко отличить...
Но куда же я сунулся?
Оглядеться пора!
Я в годах, а как в юности -
Ни кола, ни двора,
Ни защиты от подлости,-
Лишь одно, как на грех:
Стаж работы в той области,
Где успех - не успех...
1960
Не дорос я до всех.
Я работал в той области,
Где успех - не успех.
Где тоскуют неделями,
Коль теряется нить,
Где труды от безделия
Нелегко отличить...
Но куда же я сунулся?
Оглядеться пора!
Я в годах, а как в юности -
Ни кола, ни двора,
Ни защиты от подлости,-
Лишь одно, как на грех:
Стаж работы в той области,
Где успех - не успех...
1960
Стопка книг... Свет от лампы... Чисто.
Вот сегодняшний мой уют.
Я могу от осеннего свиста
Ненадолго укрыться тут.
Только свист напирает в окна.
Я сижу. Я чего-то жду...
Все равно я не раз промокну
И застыну на холоду.
В этом свисте не ветер странствий
И не поиски теплых стран,
В нем холодная жуть пространства,
Где со всех сторон - океан.
И впервые боюсь я свиста,
И впервые я сжался тут.
Стопка книг... Свет от лампы... Чисто...
Притаившийся мой уют.
1950
Вот сегодняшний мой уют.
Я могу от осеннего свиста
Ненадолго укрыться тут.
Только свист напирает в окна.
Я сижу. Я чего-то жду...
Все равно я не раз промокну
И застыну на холоду.
В этом свисте не ветер странствий
И не поиски теплых стран,
В нем холодная жуть пространства,
Где со всех сторон - океан.
И впервые боюсь я свиста,
И впервые я сжался тут.
Стопка книг... Свет от лампы... Чисто...
Притаившийся мой уют.
1950
Бог за измену отнял душу.
Глаза покрылись мутным льдом.
В живых осталась только туша
И вот нависла над листом.
Торчит всей тяжестью огромной,
Свою понять пытаясь тьму.
И что-то помнит... Что-то помнит...
А что - не вспомнит... Ни к чему.
Глаза покрылись мутным льдом.
В живых осталась только туша
И вот нависла над листом.
Торчит всей тяжестью огромной,
Свою понять пытаясь тьму.
И что-то помнит... Что-то помнит...
А что - не вспомнит... Ни к чему.
Когда одни в ночи лесной
Сидим вдвоём, не видя листьев,
И ты всей светлой глубиной
Идешь ко мне, хотя боишься.
И позабыв минутный страх,
Не говоря уже, что любишь,
Вдруг замираешь на руках
И запрокидываешь губы.
И жить и мыслить нету сил...
Вдруг понимаю я счастливо,
Что я свой крест не зря тащил,
И жизнь бывает справедлива.
1954
Сидим вдвоём, не видя листьев,
И ты всей светлой глубиной
Идешь ко мне, хотя боишься.
И позабыв минутный страх,
Не говоря уже, что любишь,
Вдруг замираешь на руках
И запрокидываешь губы.
И жить и мыслить нету сил...
Вдруг понимаю я счастливо,
Что я свой крест не зря тащил,
И жизнь бывает справедлива.
1954
Когда одни в ночи лесной
Сидим вдвоём, не видя листьев,
И ты всей светлой глубиной
Идешь ко мне, хотя боишься.
И позабыв минутный страх,
Не говоря уже, что любишь,
Вдруг замираешь на руках
И запрокидываешь губы.
И жить и мыслить нету сил...
Вдруг понимаю я счастливо,
Что я свой крест не зря тащил,
И жизнь бывает справедлива.
1954
Сидим вдвоём, не видя листьев,
И ты всей светлой глубиной
Идешь ко мне, хотя боишься.
И позабыв минутный страх,
Не говоря уже, что любишь,
Вдруг замираешь на руках
И запрокидываешь губы.
И жить и мыслить нету сил...
Вдруг понимаю я счастливо,
Что я свой крест не зря тащил,
И жизнь бывает справедлива.
1954
ПОДОНКИ
Вошли и сели за столом.
Им грош цена, но мы не пьём.
Веселье наше вмиг скосило.
Юнцы, молодчики, шпана,
Тут знают все: им грош цена.
Но все молчат: за ними - сила.
Какая сила, в чем она.
Я ж говорю: им грош цена.
Да, видно, жизнь подобна бреду.
Пусть презираем мы таких,
Но всё ж мы думаем о них,
А это тоже - их победа.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
Они бездарны, как беда.
Зато уверены всегда,
Несут бездарность, словно Знамя.
У нас в идеях разнобой,
Они ж всегда верны одной
Простой и ясной - править нами.
1964
Вошли и сели за столом.
Им грош цена, но мы не пьём.
Веселье наше вмиг скосило.
Юнцы, молодчики, шпана,
Тут знают все: им грош цена.
Но все молчат: за ними - сила.
Какая сила, в чем она.
Я ж говорю: им грош цена.
Да, видно, жизнь подобна бреду.
Пусть презираем мы таких,
Но всё ж мы думаем о них,
А это тоже - их победа.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
Они бездарны, как беда.
Зато уверены всегда,
Несут бездарность, словно Знамя.
У нас в идеях разнобой,
Они ж всегда верны одной
Простой и ясной - править нами.
1964
У меня любимую украли,
Втолковали хитро ей своё.
И вериги долга и морали
Радостно надели на неё.
А она такая ж, как и прежде,
И её теперь мне очень жаль.
Тяжело ей - нежной - в той одежде
И зачем ей - чистой - та мораль.
1961
Втолковали хитро ей своё.
И вериги долга и морали
Радостно надели на неё.
А она такая ж, как и прежде,
И её теперь мне очень жаль.
Тяжело ей - нежной - в той одежде
И зачем ей - чистой - та мораль.
1961
Ах, это надо было бы в любовный раздел отправить...
Я тоже так подумала, но почему-то захотелось сюда.
ИНЕРЦИЯ СТИЛЯ
Стиль - это человек.
Бюффон
В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили,
Самое страшное - это инерция стиля.
Это - привычка, а кажется, что ощущенье.
Это стихи ты закончил, а нет облегченья.
Это - ты весь изменился, а мыслишь, как раньше.
Это - ты к правде стремишься, а лжешь, как
обманщик.
Это - душа твоя стонет, а ты - не внимаешь.
Это - ты верен себе, и себе - изменяешь.
Это - не крылья уже, а одни только перья,
Это - уже ты не веришь - боишься неверья.
Стиль - это мужество. В правде себе признаваться!
Всё потерять, но иллюзиям не предаваться -
Кем бы ни стать - ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,
Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало...
Правда конца - это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье,- того не разбили...
Самое страшное - это инерция стиля.
1960
Стиль - это человек.
Бюффон
В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили,
Самое страшное - это инерция стиля.
Это - привычка, а кажется, что ощущенье.
Это стихи ты закончил, а нет облегченья.
Это - ты весь изменился, а мыслишь, как раньше.
Это - ты к правде стремишься, а лжешь, как
обманщик.
Это - душа твоя стонет, а ты - не внимаешь.
Это - ты верен себе, и себе - изменяешь.
Это - не крылья уже, а одни только перья,
Это - уже ты не веришь - боишься неверья.
Стиль - это мужество. В правде себе признаваться!
Всё потерять, но иллюзиям не предаваться -
Кем бы ни стать - ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,
Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало...
Правда конца - это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье,- того не разбили...
Самое страшное - это инерция стиля.
1960
Ты сама проявила похвальное рвенье,
Только ты просчиталась на самую малость.
Ты хотела мне жизнь ослепить на мгновенье,
А мгновение жизнью твоей оказалось.
Твой расчёт оказался придуманным вздором.
Ты ошиблась в себе, а прозренье - расплата.
Не смогла ты холодным блеснуть метеором,
Слишком женщиной - нежной и теплой -
была ты.
Ты не знала про это, но знаешь сегодня,
Заплативши за знанье жестокую цену.
Уходила ты так, словно впрямь ты свободна,
А вся жизнь у тебя оказалась изменой.
Я прощаюсь сегодня с несчастьем и счастьем,
Со свиданьями тайными в слякоть сплошную.
И с твоим увяданьем. И с горькою властью
Выпрямлять твое тело одним поцелуем...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тяжело, потому что прошедшие годы
Уж другой не заполнишь, тебя не забудешь,
И что больше той странной, той ждущей чего-то
Глупой девочкой - ни для кого ты не будешь.
196
Только ты просчиталась на самую малость.
Ты хотела мне жизнь ослепить на мгновенье,
А мгновение жизнью твоей оказалось.
Твой расчёт оказался придуманным вздором.
Ты ошиблась в себе, а прозренье - расплата.
Не смогла ты холодным блеснуть метеором,
Слишком женщиной - нежной и теплой -
была ты.
Ты не знала про это, но знаешь сегодня,
Заплативши за знанье жестокую цену.
Уходила ты так, словно впрямь ты свободна,
А вся жизнь у тебя оказалась изменой.
Я прощаюсь сегодня с несчастьем и счастьем,
Со свиданьями тайными в слякоть сплошную.
И с твоим увяданьем. И с горькою властью
Выпрямлять твое тело одним поцелуем...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тяжело, потому что прошедшие годы
Уж другой не заполнишь, тебя не забудешь,
И что больше той странной, той ждущей чего-то
Глупой девочкой - ни для кого ты не будешь.
196
Он собирался многое свершить,
Когда не знал про мелочное бремя.
А жизнь ушла
на то, чтоб жизнь прожить.
По мелочам.
Цените, люди, время.
Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли,
Но пусть всегда, везде горит над всеми:
Вы временные жители земли!
И потому - цените, люди, время!
1961
15/06/2009