Как японцы читают русскую классику

Первым русским автором, которого открыли в Японии, стал Александр Сергеевич Пушкин, что нас совсем не удивляет. В 1883 году выходит книга с чисто японским названием «Думы цветка и мечты бабочки. Удивительные вести из России». Трудно в ней узнать «Капитанскую дочку».

История «русского бунта, бессмысленного и беспощадного» была для японского читателя удивительной, даже шокирующей — подобное совершенно не свойственно японскому менталитету. Даже если учитывать, что это время в Японии — эпоха перемен, своего рода революция сознания. А уж кто здесь размышляющий цветок, а кто мечтающая о любви бабочка, читателю нетрудно догадаться.

Почему же все-таки «Капитанская дочка»? «Верность, справедливость и мужество — три природные добродетели самурая» — так гласит бусидо, кодекс самурая». Это ли не законы чести, по которым живут и герои Пушкина? Если представить, как мог бы выглядеть Петруша Гринев в Японии, то это был бы примерно такой портрет юного самурая:




Второе издание вышло в английском стиле, так как тогда в Японии была мода на всё английское. Перевод был тот же. Гринев стал называться Джоном Смитом, Швабрин — Дантоном, а Маша — Мари. Книга стала называться «Жизнь Смита и Мари» и предварялась словами: «Любовная история в России».
Но любовная история не нашла такого отклика у читателя, как история становления «русского самурая». Надо заметить, что Пушкину вообще редко везло с переводами.

Своего рода «Нио русской литературы» японцы называют Тургенева и Толстого.
Всегда считалось, что первые переводы Ивана Сергеевича Тургенева — это рассказы из «Записок охотника» («Свидание» и «Три встречи»). Японский читатель был поражен тургеневскими пейзажами, которые существенно отличались от принятых в японской литературе описаний природы.
У японцев природа замершая, у Тургенева — изменчивая, как человеческие чувства.

У японцев природа — это cимвол, у Тургенева она существует сама по себе.
Японцам казалось, что происходит «расколдовывание природы»: слышится дыхание ветра, весна берет своё, а осень недовольно ворчит. Природа очнулась и ожила.
Совершенно по-новому для японского читателя зазвучала и тема любви. Все люди, независимо от национальности, переживают сложные и тонкие чувства. Но в мире японской литературы не было принято об этом писать, как не было принято об этом говорить в обществе. Японский читатель довольствовался незамысловатыми похождениями бывших самураев и гейш — витиевато о простых чувствах.
Герои же Тургенева испытывают душевные муки, страдают, переживают... И как об этом рассказать старыми словами (простыми словами о сложных чувствах)? Японские переводчики столкнулись с проблемой: старые иероглифы несут другой смысл (например, «любовь» — более приземленное содержание) и надо им придавать уже несколько иное значение. Так открываются новые страницы в японской любовной литературе, описывающие сложный мир чувств.

В 1886 году Фтабатэй Симэй переводит тургеневский роман и дает ему название «Нравы партии нигилистов». Как вы, наверное, догадались, это подзаголовок «Отцов и детей». Так Тургенев стал для японского читателя отцом нигилизма, да и всей русской демократии.

Второго Нио русской литературы, Льва Николаевича Толстого, японцы открывают для себя сначала как публициста. Во время русско-японской войны Л. Н. Толстой написал статью с говорящим названием «Одумайтесь!», которую в России публиковать не стали, а вот в Японии она была встречена с радостью. В этой статье Толстой пишет о разрушающем влиянии Запада на восточную цивилизацию, и это нашло отклик у японцев. Толстого в Японии называют Учителем.

Интересна история, как японцы открыли для себя главный роман Толстого. Первый перевод «Войны и мира» был сделан одним студентом — для себя.

«Плачущие цветы и скорбящие ивы. Последний прах кровавых битв в Северней Европе» — так на японский лад назывался роман Толстого. В предисловии переводчик рассказал о сказочном силаче У-ко, который был необыкновенно силен, но обстоятельства оказались сильнее него... Какой же читатель не узнает в мифическом силаче Наполеона! И станет понятно, почему скорбят ивы и плачут цветы. И полны японского очарования названия глав в этом переводе:
«Ива, стряхивающая снег, — возмущение праздной жизнью Шерер»,
«Цветок, плачущий под дождем, — тоска Лизы о муже»,
«Обезумевшая бабочка, промокшая от холодной росы (юная Наташа Ростова), завидует любви Николая и Сони»,
«Луна и цветок спорят о чудесах. Ликующая радость встречи Ростовых» и т. п.



японцы такие японцы)
Могу себе представить, что это за переводы. У меня товарищ проработал в Японии чуть больше пяти лет и, проявив упорство, почти выучил язык так, что в конце стал понимать разговорную речь и вот тут открылось много забавного. Например, в зависимости от пола и статуса говорящих это было сразу несколько языков внутри единого т.н. японского. В данном случае перевод определялся, по-видимому, "целевой аудиторией", желанием переводчика адаптировать оригинал к ментальности соответствующей читающей социальной страты. Удалось ли до конца вытравить остатки "русского духа" -зависело от престижно-потребительского "искусства" перевода. Во всяком случае двойной перевод открывает трагикомическую судьбу классических текстов после расправы над ними японской идеологии. Цель престижного потребления классической литературы оказывается тем самым далеко от любого авторского замысла. Остаётся только позабавиться над бессмысленностью, беспощадностью и жестокостью "литературного процесса":

Мы с Тамуси-сан
На Фудзи идём
Мы - санитары!

Танюси не плачь!
Что-то в воду упало?
Не тонет оно!

Ходить в Африку
Не нужно самураям
Там Бармалей-сан!

А также Пушкин-сан, Толстой-сан... что же нужно самураям?
Все-таки русским понять японцев сложно. У нас бы Танюся-сан сразу бы сообразила, чтО в воде не тонет. А Бармалей-сан, это посильнее гвоздя в сапоге с Фаустом вместе будет.
Да есть такое, определенный перевод в определенное время. Но меня все же радует, что в Японии любят русских писателей, Чехова еще, а из детских - Чуковского. Пусть даже и в таких переводах)
Было очень интересно узнать, спасибо!
Любопытно, однако)

Ваше сообщение по теме: