Рецензия на книгу «Леонид Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 1»

«Леонид Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 1» Леонид Андреев

В 90-ых годах прошлого века вышел шеститомник ярчайшего представителя Серебряного века, безоговорочного, но ныне упраздненного русского классика Леонида Николаевича Андреева (1871-1919), сотрясавшего в начале ХХ века литературные круги, в которых не утихали горячие споры об его творчестве. В первом томе, о котором здесь и пойдет речь и на который я хотел бы обратить особое внимание, собраны самые ранние вещи Андреева, написанные в периоде 1898-1903 гг., как раз накануне тех больших волнений, что охватят Россию и впоследствии отразятся в его более поздних работах. Не составит труда подсчитать, что на тот момент Андрееву было 27-32 года. Как можно писать так качественно и с таким глубоким знанием жизни в таком возрасте – в голове моей решительно не укладывается.

Его высокий талант был замечен сразу. Андреев, как сейчас принято говорить, «выстрелил» первым же рассказом (что и в этом сборнике стоит тоже первым). «Баргамот и Гараська» был замечен и высоко оценен Максимом Горьким, с которым они моментально сдружились и долгое время вели активную переписку. Этот рассказ стал некоей визитной карточкой, пропускным билетом в мир большой литературы и его часто любят включать во многие сборники, но от себя замечу: далеко не самая выдающаяся вещь.

Почему я хотел бы обратить внимание именно на этот том? Потому что это самая большая сокровищница его малой прозы, в нем собраны очень многие замечательные вещи, проигнорированные в других авторских сборниках, а Андреев – это, прежде всего, мастер малой прозы. Безусловно, он и умелый драматург, у него немало пьес, что ставились в театрах еще при его жизни, и прекрасный, пускай и не самый плодовитый романист. Однако как бы там не было, в 1-ом томе романов и пьес нет. До 1903 года он их не писал.

Если взглянуть на внешнюю сторону его рассказов, то, как и во всей русской классике, сюжеты до боли просты, в них мало динамики, а все внимание сосредоточено на создании атмосферы и исследовании внутреннего мира действующих лиц. Рецепт всем знаком, однако поставить Андреева в один ряд с прочими русскими классиками едва ли можно. Уж больно не классический он получается. Одни относили его к реалистам, другие - к символистам, но на самом деле Андреев принадлежал только самому себе.

«И когда символизм потребует от меня, чтобы я даже сморкался символически, я пошлю его к черту; и когда реализм будет требовать от меня, чтобы даже сны мои строились по рецепту купринских рассказов — я откажусь от реализма».

Он ощущал свою инаковость, чужеродность не только в литературных кругах, но и в жизни. Он слишком часто проецировал эти ощущения в творчестве, чтобы этого не заметить. Если попытаться подвести его рассказы под общий знаменатель и выделить какие-то общие темы и мотивы, то более всего бросается в глаза как раз таки тема отчужденности, ненужности, вселенского одиночества Человека перед лицом мира и общества.

«Вы замечали, как одинок всегда крик человека: все говорят, и их не слышно, а кричит один, и кажется, что все другое молчит и слушает».

Неудивительно, что и герои его сплошь изгои, изгнанники да одиночки. Если брать наиболее яркие примеры, то это и безобидный алкоголик Гараська, которого никто отродясь не называл по отчеству («Баргамот и Гараська»); и Пармен Костылин, которого все избегают из-за изуродованного волчанкой лица («В Сабурове»); и слабоумный мальчик Алёша, которого заставляют ходить по холоду в тонком тряпье и просить милостыню по дворам («Алёша-дурачок»); и угрюмый нелюдим Николай, возвратившийся домой после долгих странствий, но так и не «прижившийся» в когда-то покинутой семье, точно выкопанное дерево («В темную даль»). Но есть и самые обыкновенные люди, одиночество которых не бросается в глаза за километр: начиная со свихнувшегося доктора Керженцева, эдакого альтернативного Раскольникова, пошедшего на убийство по убеждению («Мысль»), заканчивая рядовым и невинным провинциалом Петровым, чувствующим себя чужим в черте большого людного города («Город»). Словом, целые созвездия чужих одиночеств на любой вкус и цвет. Маркесовскому роду Буэндиа такое и не снилось.

Андреев был неверующим пессимистом. Сочетание гремучее. Чаще всего реальность оказывается несправедлива и чрезмерно жестока к человеку. Причины этой несправедливости не ясны. Он показывает беззащитность человека перед лицом слепого рока. Порой этот рок бывает не просто жесток, но даже ироничен, язвителен («Большой шлем», «Гостинец»). А порою сам разум человека охватывает вирус самоуничтожения и он сознательно ведет себя к погибели, как к единственно возможному выходу («Рассказ о Сергее Петровиче», «Молчание»). В андреевских рассказах всегда ощущается присутствие смерти, затаившейся беды. Если смерть не приходит к его героям, то она неусыпно кружит вокруг, словно стервятник, и Андреев не устает в нее вглядываться. И самое страшное, что большая половина этих страшных историй списана с жизни, с реальных событий и реальных людей, а все эмоции выстраданы и звучат без тени фальши, как бы он не перегибал с пафосом.

«Хорошо я пишу лишь тогда, когда совершенно спокойно рассказываю о неспокойных вещах, и не лезу сам на стену, а заставляю стену лезть на читателя».

Но на самом деле он заставляет лезть на стену читателя, даже если лезет туда сам. Сложно не содрогнуться от таких эмоционально расплесканных и истерических вещей как «Ложь», «Смех», «Стена», где он кричит до хрипоты, и каждая строка звенит, как оголенный нерв.

Человек интересует Андреева, прежде всего, в качестве живого существа, способного ощущать боль. Как физическую, так и моральную. Будь человек хорошим или плохим, боль одинаково чувствует каждый человек вне зависимости от его моральной конституции. И это для Андреева очень важно. Его интересуют серьезные человеческие кризисы, пустившие свои корни так глубоко, что причины уже размыты, но следы неизгладимы, а последствия неминуемы. Его персонажи - это ходячие пакеты с забродившим кефиром, что вот-вот лопнут от перенапряжения, и Андреев неуклонно погружает читателя в это брожение. И ему всегда удается достичь пронзительного драматического эффекта.

Хоть и не открыто, как это делал Диккенс (Андреев, кстати, его обожал), но он сопереживает своим героям, какие бы они не были. Он не обнажает порок и не глумиться над несчастьем. Беря за основу несчастье, он стремиться найти если не выход, то хотя бы слабое утешение. Беря за основу порок, он разыскивает хотя бы каплю добродетели. Он зажигает для своих героев бледные маяки на горизонте. Может быть, им и не удастся выбраться из тьмы, но они будут видеть в какую сторону двигаться. Андреев ищет счастье в мелочах. Ведь оно не длится вечно. Это мимолетная вспышка на ночном небе и человеку необходимо за нее зацепиться, запечатлеть ее в памяти, чтобы жить дальше. Так он дарит мальчику Сашке, не желающему жить, елочную игрушку в виде Ангелочка («Ангелочек»), маленькому Петьке – воспоминание о счастливых днях, проведенных за городом («Петька на даче»), так смерть отца отговаривает Павла от самоубийства («Весной»), а появление чистого новорожденного младенца в стенах подвальной ночлежки среди падших людей на секунду преображает затхлые промерзшие стены, напоминая, что в этом мире еще есть что-то доброе и непорочное («В подвале»). В мире Андреева зло давно победило добро. Его всегда больше и оно сильнее. Но добро, хоть и бывает придавлено и затоптано, оно отнюдь не уничтожено.

«Пусть всепобеждающая жизнь - иллюзия, но я верю в нее, и несчастья нынешнего дня не отнимут у меня веры в день грядущий. Жизнь победит - сколько рук ни налагалось бы на нее, сколько безумцев ни пытались бы ее прекратить. И разве не умнее: жить, хваля жизнь, нежели ругать ее - и все же жить!»

Это фразой он буквально выразил и предвосхитил всю суть западного абсурдизма. Да и вообще он шагал, сам того не замечая, на много шагов впереди остальных. Он заставлял читателя содрогаться. Именно он сделал из вечных вопросов - "проклятые". Именно он выманил из почвы человеческой души таких гадких червей, к виду которых его современники были еще не готовы. Та же «Бездна», от которой так плевался целомудренный Толстой, или "Жизнь Василия Фивейского", которую бомбардировало духовенство за нелицеприятный образ бунтующего попа, сейчас по праву считаются одними из самых мощных вещей. Но это уже совсем другая история.

Говоря о мировоззрении писателя, стоит отметить, что на него оказывали сильное влияние труды Шопенгауэра и Ницще, однако он не использовал прозу в качестве рупора своей философии, как это делали Толстой или Достоевский. Он заставляет размышлять самого читателя, никогда не лишая его законного хлеба. Смысл его рассказов не всегда очевиден и однозначен, финалы иногда кажутся скомканными, но эта скомканность и является залогом такого долгоиграющего послевкусия. Рассказы невозможно щелкать, как семечки. Каждому надо дать хорошенько впитаться и прорасти.

Если и сравнивать его с другими классиками, то он скорей ближе к Чехову, который, кстати, всегда давал высокие оценки его творчеству, чувствуя в нем собрата. Это сходство особенно заметно в таких рассказах как «Большой шлем», "На станции", "Оригинальный человек", где Андреев демонстрирует прекрасный талант сатирика с глубоким и тонким чувством юмором, окрашенный в тон общему настроению его творчества.

Подводя итог, хочется сказать без тени преувеличения: у Андреева сложно найти слабые или проходящие вещи. У него стабильно качественная проза. Пускай она мрачная, порою совершенно невыносимая и ни разу не жизнеутверждающая, но если вы хотите найти в литературе пятьдесят оттенков серого, то, поверьте на слово, их надо искать не у Э. Л. Джеймс, а у Леонида Николаевича Андреева.