Рецензия на книгу «Солдат и Царь том первый»

«Солдат и Царь том первый» Елена Крюкова

Роман Елены Крюковой "Солдат и Царь" - вещь многонаселенная.
Такая густонаселенная, что в этих толпах народу запросто могут затеряться главные герои: тут и солдаты первой мировой войны, и революционные матросы, и гвардейцы - охранники последней царской семьи, и жигулевские крестьяне, и сибирские поселенцы, и много кто еще. Что, с одной стороны, и хорошо - давненько в нашей художественной литературе не наблюдалось прямого изображения народа. Автор концентрировался исключительно на героях.
Главных героев в романе Крюковой, однако, всего два. Они, собственно, заявлены в названии. Это солдат Михаил Лямин, позднее - боец в карауле, что охраняет свергнутого царя и его семейство, и царь Николай Романов (уже гражданин Романов, как его не раз именуют красноармейцы и уполномоченный ВЦИК Яковлев, тайком все равно шепчущий царю "ваше величество").
И весь многолюдный хор, весь людской фон закручен вокруг этих героев. Один (царь) исторически реален, другой (солдат Лямин) вроде бы тоже настоящий - по крайней мере, так утверждает автор в прологе-прелюдии ко всему обширному тексту.
Но вот парадокс одного художественного приема: вся эта громадная многофигурная композиция разбивается – и рассыпается – по всему пестрому ковру романа на диалоги и монологи: на голоса.
Это отдельный прием, на нем надо остановиться подробнее.

Голоса – излюбленная крюковская техника, и не в этом романе он появился. Голоса мы видим (слышим) в «Серафиме», «Юродивой», «Беллоне» (в "Беллоне", романе о второй мировой войне, эти голоса присутствуют в формате монологов детей войны, это детские дневники). Да дело тут не в Крюковой: этим приемом пользовались многие романисты, от Бальзака, Достоевского и Куприна до Роллана, Дэниела Киза и Кена Кизи. В чем соль и смысл этого, тоже старинного, если не сказать древнего, романного приема? Когда говорят конкретные люди, сами, а не автор, страницы книги тут же превращаются в свидетельство, и это уже наше дело, верить этому свидетельству или нет.
Голоса в «Солдате и Царе» говорят не только о быте, о приметах повседневности, но и о предельно важном, что достигает уровня символа: таков злобный монолог красноармейца Мерзлякова о страданиях народа при царской власти (глава 3), таков страшный рассказ солдата Сашки Люкина о плавании на пароходе «Русь», когда охрана чуть не изнасиловала великих княжон; таков рассказ того же Люкина о поездке в Петроград к Ленину; рассказ Пашки Бочаровой о посещении ею Ленина и Свердлова. Эти голоса будто подслушаны и записаны; при чтении возникает ощущение не реконструкции, а документальной фиксации – через одинокий голос героя мы подсмотрели умершее время, его ценности и его нищету.
Но эти голоса – практически монологи. А народных диалогов в тексте не счесть, и они, как тому и должно быть, окрашены по-разному – то юмор, то трагедия, то грубость, то допрос, то исповедь. Через диалоги показана многоликость не только народной жизни, но и того времени, что меняло цвет, подобно хамелеону, - и тем дороже ценились стойкость, выдержка и приверженность выбранным идеалам.
Это изображение людей, преданных своим идеалам, - а без этого в революции никому не выжить! – вызвало отторжение романа у ряда критиков. Но, как известно, «идеологическая константа в оценке художественного произведения – не новость» (Валерий Терехин, «Успехи и… неудача», «День литературы», 12.01.2015). Критик – всегда идеолог своей социокультурной группы, не приемлющей иную художественную концепцию. «Объективной» критики нет. Так было и будет всегда.
Вернемся к роману. Крюкова начинает роман войной (первой мировой) – и заканчивает его войной (гражданской). Спрашивается в задачнике, имеет ли право современный писатель, не воевавший, на изображение войны? И второй вопрос, из этого же задачника: имеет ли право женщина изобразить войну, сугубо мужское дело?
Первый вопрос – о достоверности, второй – гендерный.
Попытаемся, в контексте романа, ответить на оба вопроса.
Прежде всего задумаемся о феномене исторического романа и писателя-историка. Имеют ли они право на существование? Разумеется. Это доказано всей историей культуры и историей литературы. Что такое история в историческом романе – подлинность, фантазия или реконструкция? И то, и другое, и третье, скажете вы. И будете правы. Попытка окунуться в ушедшее время и по-своему представить его еще никому из художников не возбранялась.
Это ответ на вопрос о достоверности. Без фактологии и документов в романе не будет истории; но без фантазии в романе не будет романа. Так работали все писатели над историческими композициями, и так будут работать. Даже если они не сражались с врагом на поле боя, а сидят в кабинетной тиши.
Что касается того, может ли женщина впечатляюще написать о войне – ответ на вопрос таится в тексте романа, и позволю себе привести цитату:
«- Впере-о-о-о-од! Братцы-ы-ы-ы-ы!
Те, кто были еще живы, сначала медленно, потом все живей передвигали ноги по застылой, скованной ночным морозцем земле; шли еще быстрей, еще; вот уже бежали. Небо вспыхнуло и раскололось. «И небеса... совьются в свиток...»
Края рваных мыслей не слеплялись, как края сырого пельменя или пирога. Они бежали вперед, все вперед и вперед, так было приказано, и даже не командиром - кем-то сильнейшим, лучшим и высшим; тем, кого надо было беспрекословно слушаться, и они слушались, бежали и стреляли, на бегу неуклюже передергивая винтовочные затворы.
- Ребята-а-а-а! Проволока-а-а!
Они, слепые от страха и огня и ненависти, не видели, что добежали до вражеских заграждений.
Остановились. Таращились на проволочные ржавые мотки. Пашка подхватила под локоть раненого солдата.
- Петюшка... слышь... ты только не упади... продержись...
- Мы сейчас, - хрипел солдат Петюшка, - щас все тута... на проволоке энтой... на веки вечные повиснем...
Дикий вопль приказа вспорол суконный стылый воздух. Ночь не двигалась ни туда, ни сюда. Смерть, ее черный лед невозможно было разбить ни пешней, ни топором, ни штыком».
Или вот, извольте, еще одно окно в давний ужас:
«Боже... сколько ж нас тут... а черт его знает... тысячи тысяч...»
Вдруг он как-то странно, разом, увидал это жуткое поле, где в рукопашном бое схватились два полка - русский и германский, - летел над землей и видел головы, затылки, узкий блеск штыков, - из поднебесья они гляделись узкими, уже кухонных ножей, - месилось бешеное тесто голубо-серых австрийских шинелей и болотное - русских, и чем выше он поднимался, тем плотнее смешивались эти слои - голубой и болотный; еще выше он забрал, и цвета шинелей окончательно смешались, образовалось одно вспучивающееся, серое, цвета голубиных крыльев, тесто, и на него ложились тени облаков, облака оголтело мчались и то и дело заслоняли солнце, воздух рвался на черные, белые, серые, голубые, грязные тряпки, рвалась и летела вверх вырванная с корнем взрывами трава, рвалась и плакала земля. Он все выше забирал в небо, и ему совсем не странным это сначала казалось, а потом он словно опомнился - и как только опомнился, опять оказался в гуще несчастных людей, пытавшихся убить друг друга, в отвратительном человечьем вареве. И тогда понял - ранен; и понял - в спину; и понял - не убит. Еще не убит.
Еще - не умер.
- Еще... не...»
Прошу прощения за обширное цитирование; без реального наблюдения стиля, тезауруса, эмоционального наполнения текста невозможно понять направление мысли художника и то, какими художественными приемами он пользуется.
Женщина автор или мужчина, тексту, откровенно говоря, все равно. Текст говорит сам за себя и существует сам по себе, вне какого бы то ни было гендера. Дело за личной и личностной оценкой читателя. Если его эти приемы убеждают – это одна позиция восприятия, если нет – другая. Но при этом речь всегда идет не о половой принадлежности автора, а об искусстве.
А вот парадокс военной репризы – да, действительно существует в современной культуре. Вспомним книги последнего времени, в которых во весь рост встает война. «Патологии» Прилепина. «Асан» Маканина. «Благоволительницы» Литтелла. «Кандагар» Ермакова. "Чеченский блюз" Александра Проханова. "Бортжурнал № 57-22-10" Игоря Фролова. "Чеченские рассказы" Александра Карасева. Да и у той же Крюковой постепенное «подползание» к военной теме ясно видно по прежним ее работам: «Зимняя война», «Царские врата», «Беллона» изображают войну, только в «Зимней войне» она фантастическая, в «Царских вратах» - кавказская, в «Беллоне» - Великая Отечественная. Теперь она рискнула изобразить первую мировую и гражданскую. Мы видим, что в масштабной исторической передышке между земными войнами у писателей растет тяга к батальной теме и совершенствуется мастерство ее решения. А вот надо ли обязательно быть на войне, чтобы запечатлеть ее, отвечает Владимир Маканин своим романом «Асан»: не был на войне Маканин, и все-таки рискнул написать военный роман.
А Александр Проханов на войне был, и не раз; и его афганские «Рисунки баталиста» и «Чеченский блюз» - возможно, лучшие современные военные зарисовки. Именно зарисовки, и именно с натуры, хоть писатель искусно облекает их в романную одежду – с героями, с разработкой сюжета, с рефлексией, с пейзажами. Сила живых впечатлений все равно перевешивает. Это скорее альбомы военных фотографий, нежели философская, в духе Льва Толстого, эпопея. Хорошо это или плохо для произведения? Для того, чтобы беглое впечатление стало символом-знаком культуры, порой должны пройти годы и десятилетия.
Итак, войной «Солдат и Царь» начинается, войной и заканчивается.
А внутри этой арки – революция.
И последние месяцы жизни последней русской царской семьи.
Дальше начинается чтение романа - оно у каждого свое. На меня он произвел впечатление воссоздания (воскрешения) основательно забытого соцреализма, с одной стороны, и просто осознанного возврата к добротному, крепкому русскому эпосу - с другой. Возможно, прав был Дмитрий Быков, в свое время обронивший, что скоро начнется эпоха семейных саг и эпических полотен. Думается, она уже началась.