Рецензия на книгу «Холодная весна в Провансе»
"Солнце склонялось к вечеру, когда он вышел из дома с мольбертом и ушел в поля. Там, прислонив мольберт к стогу сена, достал револьвер и выстрелил себе в сердце. Однако рука, всегда послушная глазу, когда держала кисть, на сей раз подвела: пуля попала в диафрагму.
Доктор Гаше, которого вызвали к постели умирающего художника, немедленно послал записку его брату, и когда тот ворвался в душную комнатку и бросился к кровати, Винсент сказал ему виновато: "Опять промахнулся".
Брат зарыдал.
- Не плачь, - устало проговорил художник. - Тоска все равно остается". Показать
«Холодная весна в Провансе» Дина Рубина
Данная книга стала моим первым знакомством с творчеством Дины Рубиной, которому я определенно рада. Читала я ее под влиянием двух параллельных чувств - с одной стороны мне очень нравилось то, что я читаю, а с другой в моей голове постоянно крутилась мысль, внедренная туда моей подругой - у Рубиной все и всегда сводится к евреям. Я ничего против евреев не имею, более того, первая половина книги была совсем о другом - о прекрасных поездках по миру, полных деталей и местного колорита, о замечательных людях, потрясающих судьбах и сюжетах. Такие заметки путешественника, которые придутся по вкусу тем, кто устал от сухих путеводителей и хочет прожить и прочувстовать каждый городок своего маршрута. Но чем дальше я читала, тем чаще натыкалась на упоминания истории еврейского народа, и это, наверное, ничего плохого не означает, ведь писателю это близко и понятно. Но читать про еврейский народ (особенно, с точки зрения его представителя) очень больно и тягостно. Несомненный талант Рубиной - передавать эмоции и чувства так, что кажется, будто не она, а я иду по мощеным улочкам Толедо или сижу в небольшом кафе и пью чай с наной. Именно поэтому, наверное, мне было непросто читать эту книгу. Тем не менее, в цитаты украсть хочется очень многое, а самым пронзительным и правдивым показался момент в заключительной части:
"Почему-то вид этой его руки, в которую, как в треногу, я вставила обратно чашку, привел меня в знакомое сильное волнение, вызвал странную дрожь сердца, спазм в горле и прилив обжигающей, невыносимой любви не к человеку даже, а ко всему окружающему меня в этот миг пространству. Словно детские штанишки на балконе дома напротив и замызганная тряпица бело-голубого флага, которые с вялым равнодушием полощет морской ветерок, а заодно и грузная старуха на табурете у дверей подъезда — не что иное, как последняя дарованная мне судьбой милость, с которой невозможно расстаться."
Русские писатели пишут о России и русских, даже живя в многолетнем изгнании, как, например, Бунин. Американцы — об американцах и Америке. Французы — о французах и Франции (а какой-нибудь Мориак вообще пишет только о небогатых французских дворянах, живущих в окрестностях города Бордо в первой половине ХХ века). У Нагибина своя собственная "нация" — довоенные ребята с Чистых прудов, и когда он отрывается от них, это обычно заканчивается неудачей (разве что к гениальной повести "Встань и иди" это не относится. Но ведь и она очень личная).
И всё это обычно никого не утомляет...
А попытка писателя выйти за пределы своего мира чаще всего проваливается. Будто какой-то жизненный сок вытекает из прозы. Сравните, к примеру, вещи Сарояна, в которых его герои армяне или ведут себя "по-армянски", и вещи чисто американские. Или рассказы Искандера про москвичей, даже когда эти москвичи приезжат отдыхать в Абхазию.
Исключения, конечно, бывают, но они редки. Вот Стендаль об Италии и итальянцах пишет лучше, чем о Франции и французах, но это, возможно, потому, что он именно Италию ощущал своей настоящей родиной ("Арриго Бейли, миланец").
При этом многие авторы, выходя на чужую территорию, применяют весьма любопытный приём, разглядывая её глазами "своих": скажем, Бэлу и Казбича мы видим русскими глазами очень русского Максим Максимыча, и это совсем не случайно.
Могу привести другой пример: есть "Я, бабушка, Илико и Илларион" Нодара Думбадзе, "Сандро из Чегема" Искандера и "Последние из ушедших" Баграта Шинкуба - в них авторы описывают свои миры, но они встроены в большой всеобщий мир, даже если о нем речи не идет. А есть писатели, у которых текст - как междусобойчик, когда есть вот этот мир, близкий автору, и тебе прямо или косвенно говорится, что этот мир избранный среди всех прочих. Например, у Серги Чилая в "Екатерине Чавчавадзе" - даже читать противно. В этом есть чванство, надменность, а то и презрение. Рубину читать не противно, чванства у нее тоже, к счастью, нет, но эдакий еврейский шовинизм утомляет с первых страниц. Увы.
Тем более, что у неё как раз национальный колорит весьма негустой (не Бабель всё-таки), и шовинизма нет, а есть интерес. А учитывая, что почти вся её проза очень личная, то вот она и пишет о том, что ей интересно и близко.
Не могу согласиться с тем, что её мир — это междусобойчик, не встроенный в большой мир. Как раз к ней это, нмв, очень мало относится. Например, её прекрасные ранние ташкентские рассказы вообще наднациональны.
А вообще, подумала тут, по поводу комментария уже Эйне, что Рубина не Бунин и не Стендаль (с чем я как-то легко и быстро согласилась). А ведь на уровне своих лучших вещей она ни Бунину, ни Стендалю, никому не уступает, это уже тот уровень, про который Бродский говорил, что на нём "нет иерархии" (по поводу Пушкина и Баратынского). А неудачные и не самые удачные вещи — у каждого автора есть (разве что Лермонтов не успел написать ничего неудачного).
Вот как раз "Цыганка" и во многом "Холодная весна в Провансе", и особенно отмеченная в комментах ниже "Их бин нервосо" — на мой вкус, у Рубиной не самые удачные. Хотя и в них есть искры изумительные.
Рубина как хозяйка, которая любит укроп и поэтому сыплет его во все блюда. которые готовит: суп, картошку, котлеты, варенье, компот...
А за рецензию спасибо. Рубина - хороший писатель, её стоит читать.
Не читала