Рецензия Татьяна Ма на книгу «Осень в Петербурге»

«Осень в Петербурге» Дж. М. Кутзее

Кутзее Дж. М. - южноафриканский автор, пишущий так, что после чтения начинает болеть голова от роящихся в ней мыслей.
Достоевский Ф.М. - гений слова, от которого голова болит в разы сильнее из-за беспросветной мутной серости жизни, выходящей из-под пера.
А ещё Достоевский - главный герой романа Кутзее "Осень в Петербурге". Нет, это не биография Великого и Ужасного, а всего лишь один вымышленный эпизод из его жизни. Если выкинуть все мастерство слова, все размышления, все рассуждения, то сюжет можно будет описать в двух словах: Достоевский приезжает в Петербург, получив известие о смерти пасынка Павла Исаева; здесь Ф.М. узнает, что Павел был связан с революционером Нечаевым, и его то ли убила петербургская полиция, то ли сам Нечаев. На этом сюжет исчерпан. Если вы знакомы с творчеством Кутзее, то знаете, что динамика, быстрая смена действий, экзальтационное напряжение мощной развязки для него совершенно не характерны. Более того, они не важны. Чего у Кутзее много, так это человеческой грязи, той самой низости и подлости, что выползает из наших душ в критические моменты. "Жизнь без чести, предательство без предела, исповедь без конца". Здесь нет положительных героев. "Осень в Петербурге", может, и ода Достоевскому, но отнюдь не дифирамб. Достоевский предстаёт перед нами в обличии престарелого сластолюбца, чьё сладострастие граничит с пошлостью. Он гениален в своём безумии, он безумен в своей гениальности. Он - обычный человек с его мелкими страстями. Хотя нет, Достоевский - гений, а значит он ещё мельче в своих страстях.

И пусть раздаются крики типа: русскую душу может понять только русский, не может автор с африканской ментальностью воплотить русский менталитет, что Кутзее покусился на гений великого Достоевского и т.п. Слыша все эти возгласы, так и хочется сказать: "Ах, моська, знать, она сильна, коль лает на слона". Но, как не крути, мы так и останемся моськами, сколько бы не лаяли, а Кутзее - гением, слоном, которому нет дела до надрывающей глотку собачонки.
Кутзее - неудобный автор. Он вытаскивает наружу всю грязь и пишет о ней без прекрас, но и без преувеличений, которыми современные авторы стремятся завлечь читателя. Для него, описать дно человеческой души, все его мелкие мыслишки, похотливые желания - это, не прибегая к гиперболизации, сухо изложить факты. От такого стиля изложения становится  тошно до чесотки. Можно сколько угодно критиковать Кутзее и говорить, что Достоевский так не писал, что он не опускался до детального описания интимных сцен, похабщины, похоти. Но, как бы ни обнажал и не выставлял на показ человеческую душу Достоевский, он жил в другое время, когда некоторые вещи было просто непозволительно писать. Исходя, хотя бы, из тех же моральных соображений. Кутзее - автор другого времени. Кутзее не Достоевский. А потому может и даже обязан писать по-новому, по-кутзеевски. Лучше уж заслужить упреки в том, что тебе не удалось достоверно передать достоевщину, чем в том, что ты полностью уподобился Достоевскому, не добавив ничего от своего Я.
Что касается образа Федора Михайловича, по мне, так именно таким и пристало его изображать. Что-то от беса, что-то от сумасшедшего. Быть глубоким психологом человеческих душ, дотошно описывать метания Раскольникова разве не быть от части не только самим Раскольниковым, но и кандидатом в пациенты психиатра?!
Из всей словесной мути и тягости душевных метаний особенно чётко привлёк внимание следующий пассаж, вложенный в уста Нечаева и обращённый к Достоевскому: "Чем дольше я говорю с вами, Федор Михайлович, тем хуже понимаю, как вам удалось написать о Раскольникове. Раскольников был хотя бы живым человеком, пока его не свалила горячка или чем он там заболел? Знаете, кем вы мне представляетесь ныне? Старым ослепленным конем, ходящим и ходящим по кругу, день за днем разжевывая все одну и ту же историю. Какое право имеете вы говорить мне о переменах обличия? Вы не смогли бы изменить своего даже ради спасения собственной жизни. Вы всего-навсего иссохший старик, старая рабочая кляча, жизнь которой подходит к концу. Не пора ли вам хоть попытаться пожить одной жизнью с угнетенными, вместо того чтобы посиживать дома, да пописывать о них, да пересчитывать денежки? Впрочем, я вижу, вы начинаете нервничать. Вам не терпится воротиться домой и занести в записную книжку этот подвал и этих детей, пока они еще не потускнели в вашей памяти. Смотреть мне на вас тошно!"

Где здесь Нечаев, а где Кутзее? Что это? Всего лишь одна из ничего незначащих фраз, брошенная литературным персонажем. Или же, вложенное в уста героя, обвинение одного автора другому?

Не менее интересен внутренний ответ Достоевского самому себе, на вопрос, какие книги он пишет:
"Книги, в которых извращается истина. Я выбрал кривую дорогу и увожу ею детей в области тьмы. Да и сам я лишь следую за пером, пляшущим предо мною".

Однажды, комментируя чью-то рецензию на одну из книг Кутзее, я написала, что читать Кутзее сложно, но не читать невозможно. К этому остается только добавить, что Кутзее нельзя не читать.

Цитаты:
Ниже хочу привести несколько цитат, лишь подтверждающих гениальность автора.

"Страдаете вы вместе с ним или втайне восторгаетесь рукой, взмахнувшей топором? Не отвечаете? Ну так я вам скажу: настоящее чтение в том-то и состоит, чтобы становиться и рукой, и топором, и черепом. Читать - значит забывать о себе, а не стоять в сторонке, посмеиваясь."

"Зачем нам, братцы, старость-то дадена? А затем, чтоб мы умалились, уж до того умалились, что и в игольное ушко смогли бы пролезть".

"Быть в России нежным цветком непозволительно. В России должно быть лопухом, на худой конец - одуванчиком."

"До тех пор, пока он ждет лишь того, чего вовсе не ждет, то, чего он не ждет, не объявится."

"Поплачьте, как вот женщины плачут. Это великий у них секрет, у женщин-то, коим и обретают они власть над такими, как мы. Женщины знают, когда нужно дать себе волю и выплакаться. А мы все в себе закупориваем, точно в бутылке, вот и бродит оно там, и бродит, пока из него не вызреет истинный сатана-с."

"Нет большего слепца, чем тот, кто не хочет видеть."