Рецензия La laviniense на книгу «Предел забвения»
Сергей Лебедев - новое имя в русской интеллектуальной прозе, которое уже очень хорошо известно на Западе. "Предел забвения" - первый роман Лебедева, за право издать который только в Германии "сражались" 12 издателей! Он был на "ура" встречен во Франции и Чехии и продолжает свое триумфальное шествие среди европейских читателей.
Это - роман-странствие, рассказывающий непростую историю юноши - нашего современника, - вдруг узнавшего, что его дед был палачом в лагере. Как жить с таким знанием и как простить любимого человека? "Предел забвения" написан в медитативной манере, вызывающей в памяти имена Марселя Пруста и Генри Джеймса. Он сочетает в себе достоинства настоящей качественной литературы и яркость исторической проблематики и придется по душе не только любителям "лагерной" темы, но и тем, кто ценит современный зарубежный роман с элементами триллера и мелодрамы! Показать
«Предел забвения» Сергей Лебедев
Поначалу книга делает все, чтобы оттолкнуть, даже на уровне языка. Тот стиль Лебедева, который так очаровал меня в «Людях августа», угадывается и здесь, но если там был родник, то здесь зачастую – сироп: неимоверная чрезмерность словес. Слова и образы, в том числе образы яркие, сильные, осязаемые, теснятся в таком количестве, что буквально погребают под своей грудой чувство или мысль. Лишь ко второй половине книги, даже ближе к концу, писатель будто бы устает и начинает просто говорить, чувствовать и рассказывать – но поначалу ты тонешь, вязнешь в этом словесном сиропе, лишенном, впрочем, сладости: все образы здесь – тяжелые, мрачные, мучительные. С сиропом их роднит только вязкость.
Но еще тяжелее воспринимается нарочитая избыточность чувств, нарочитая обостренность чувствительности, слишком похожая на фальшь. Вот пример: главный герой, он же безымянное «я», сидя в приморском ресторане в Португалии, отказывается есть рыбу: не может. Дело в воспоминании. Однажды в Сибири, в геологической партии, ему случилось есть наваристую уху из хариуса; позже, пройдя немного по течению реки, где был выловлен хариус, геологи обнаружили, что река подмыла тайное массовое захоронение сталинских времен, и разлагающиеся мертвецы попали в реку; ими и питались здоровенные хариусы. И можно было бы понять пожизненный запрет, наложенный героем на рыбу, если бы это табу объяснялось брезгливостью, но оно объясняется стремлением покарать себя за невольный каннибализм, за соучастие в людоедстве. И виновной объявляется вся рыба, даже обитающая в Атлантике, так далеко от зловещих таежных могил. И в движущей силе, наложившей это табу, я не вижу искренности.
Вот эта чрезмерная обостренность нравственного нерва, как и чрезмерная готовность в любой момент увидеть в окрестной безмятежности что-то зловещее, страшное, отмеченное проклятием, преступлением или ожиданием беды, причем готовность, поданная как естественное состояние души человека, живущего в России, – коробят, сильно коробят. Не потому даже, что это неправда, – а прежде всего потому, что это плохо придумано и фальшиво изложено. Это порой довольно хорошо написано, но иногда сверхчуткость автора к разлитому в воздухе «зловещему» становится настолько преувеличенной, что получается обратный эффект: «он пугает, а мне не страшно», скорее – смешно.
«… огороды стали наполняться людьми; кто-то запалил костерок, потянуло дымом гнилья, и в этом дыму — а день был рабочий, огороды должны были пустовать — суетились мужчины и женщины с лопатами, не слишком понимая, что делать: выкапывать картошку было еще рановато, а огуречные плети были уже собраны. Кто-то что-то корчевал, кто-то копал яму под компост, и возникало странное ощущение, что танки пробудили в людях воспоминания, которых у них по возрасту не могло быть; еще чуть-чуть, и кто-то первый поймет, что он роет окоп или укрытие от бомбежки…», – это об августе 91-го.
Дата не названа, но ее нетрудно угадать. Это должно быть страшным, а выглядит глупо, особенно для тех, кто этот август застал. Я ведь тоже кое-что помню.
Фабула первой половины романа невероятно проста и очень коротка, и, если бы не нагромождения слов, эта часть могла бы занять пару страниц. В детстве в жизни главного героя начинает играть все большую роль сосед по даче, о котором мало что известно, однако он мало-помалу становится таким близким членом семьи, что получает прозвище Второй дед. Мальчик же смутно подозревает Второго деда – без всяких пока оснований – в страшных замыслах, в чернейших злодействах, в каких-то чудовищных тайнах, которые скрывает безобидный слепой старик, и это не обычная детская игра, мальчик очень серьезен. Серьезен до такой степени, что, когда старик, как-то слишком противно-шипяще советует ему прополоть клубнику, которую «сорнячки-то душат, душат…», испытывает такие ужас и отвращение – нет, не к шипящей манере, не к руке, лежащей на плече, а… к безжалостной готовности выполоть все сорняки, что – клубника пожизненно отправляется туда же, куда и рыба: мальчик ее больше не может есть. Воля ваша, я не могу сочувствовать этим движениям души… В совете вывести у мальчика вшей посредством бритья головы мальчик видит желание сделать его, мальчика, своей собственностью (не спрашивайте). И в том, что старик бестрепетно стрижет себе ногти (а у мальчика сложные отношения со всякого рода стрижками), мальчик тоже видит страшное: «он же относится к себе, как к вещи!»
Тем не менее, однажды на мальчика нападает собака, взявшаяся из ниоткуда: как уже должен был почувствовать читатель, эта собака-убийца порождена самим зловещим воздухом, в котором живут мальчик и остальные. Прежде, чем собака успевает подобраться к горлу, Второй дед, обладающий противоестественным чутьем, успевает на помощь, убивает собаку тростью, везет истекающего кровью ребенка в больницу, там настаивает на переливании мальчику своей крови и, обескровленный, умирает, отдав таким образом свою жизнь за приемного внука. Теперь в жилах нашего героя в прямом смысле течет кровь Второго деда, которого он между тем все сильнее подозревает в чем-то ужасном.
На руках у мальчика, а позже уже не мальчика, нет ни прямых улик, ни косвенных доказательств, но он почти уверен: Второй дед был в прошлом, при Сталине, душегубом. Уликами против Второго деда становятся вещи совершенно дикие в роли улик: дорогая мебель 30-х годов в городской квартире, какие-то ордена, которые у него были, хотя он не воевал (не мелькнет даже мысли о том, что это могут быть ордена за труд в тылу, например), письма, которые он получал от старого товарища из Заполярья. Кажется, все это нелепо, как клубника и рыба? Но ход романа таков, что читатель нисколько не удивляется, узнав к середине книги, что Второй дед в самом деле был в прошлом начальником большого лагеря.
Лагеря, можно сказать, градообразующего: город, живущий мучительной и безрадостной жизнью, до сих пор существует вокруг котлована, начало которого положило первое движение лопаты, символически сделанное Вторым дедом. Этот котлован – гигантский, зловещий и жуткий, – и сегодня продолжает затягивать в себя жертв: людей, которые там работают и кому некуда уехать.
Город этот дик и чудовищен до такой степени, что даже идущего летом снега не хватает, чтобы его описать. Сначала этот снег – черен, от угольно-минеральной пыли, а потом и вовсе становится химически-красным от каких-то выбросов, и возникает великолепный в своей жути безумный образ: абсолютно красный заяц, мечущийся по абсолютно красной земле, не знающий, что и сам он красный, отчаянно ищущий спасения от красного яда, летящего на него с неба.
Самая безобидная примета этого города – разговор двух женщин о вечно пьющих мужьях, которые еще и ломятся к дочерям. Самая точная черта – медленно обрушающиеся сталинские дома в центре, где один отколовшийся кусок штукатурки обнажил то, что должно было быть арматурой, а оказалось свернутой в несколько слоев колючей проволокой. Арматуры не хватило, решили заменить тем, чего было в избытке.
Это длинная книга, и на всем ее протяжении все происходящее, чего бы оно ни касалось, будет таким: красные зайцы, колючая проволока, гигантские свалки, циклопическая Царь-Лужа на трассе, идущей через всю Сибирь, поглощающая все те тонны щебенки и песка, которыми ее много лет пытаются засыпать; безумные, зловещие подозрения по адресу каждого встречного, будь то хоть старуха с цветами на платформе… Нет, это не мистический «готический» мир, не что-то вроде фантазий Сафона, например, это – то, какой автор видит жизнь, какой ощущает Россию. Ради усиления драматического эффекта он даже забывает в какой-то момент, что по легенде он – мальчик из московской семьи, и рассказывает о городе, в котором якобы вырос:
«там был клейстерный завод, куда шли по разбитой дороге грузовики со скотобоен, везущие прикрытые побуревшим брезентом кости. Грузовики трясло, кости падали на дорогу, и вдоль всей трассы лежали в пыльных кустах собаки — ждали мосла; иногда неловкий, постаревший или пораненный в сваре пес мешкал и попадал под колеса; оставались темные влажные полосы на асфальте.
Зимой к грузовикам, идущим на завод, присоединялись другие, везущие снег на снегоплавильный пункт, находившийся под нашими окнами; снег выпадал, снег был красив — но там, за забором снегоплавилки, он лежал грязный, пятнистый, сваленный, как негодные шкуры на бойне...
Машины везли снег, машины везли кости, машин ждали псы, обитавшие зимой у печей снегоплавилки, и вся округа чего-то ждала».
Лебедеву действительно порой великолепно удаются моменты ожидания чего-то жуткого, разлитого в воздухе:
«Я сделал несколько шагов, и близкий дом, светящийся в темноте, ветви яблонь, линии проводов — все сразу исчезло, осталось далеко позади; только тропа, сумрак, бестелесные души листьев, витающие в сыром воздухе, и ощущение, что ты ступил на некий путь…»
«…забрел на Бетонку в вечерний час, когда в природе возникает трепет перед чьим-то присутствием, которое ощущаешь и ты, и каждый куст смотрит — кажется, что на тебя, но на самом деле на того, кто будто бы стоит за твоей спиной. В такой час нельзя играть в прятки далеко от дома, вне его притяжения, там, куда не доносятся голоса и запахи — можно пропасть, залезть в какое-нибудь темное укрывище, которое окажется щелью между днем и ночью... Я где-то впустил в себя этот морок, принес его домой, не заметив, как сначала не замечают болезнь, думая, что легкий жар — от беготни, а в горле пересохло от жажды; впустил, и он разросся во мне, поселился, как поселяется червь в желудке, и поэтому черная собака выбежала именно на меня…»
«…были поздние вечера жаркого и пыльного лета, и что-то бродило в людях, вспыхивая то бессмысленной дракой, то бранью, то бьющимся стеклом; воздух стал душен, в нем скоротечно увядали цветы, сникали листья...»
Хочешь – не хочешь, но порой невольно поддаешься власти этой мрачной поэтики, забывая о нелепостях, о фальши, о том, что, кажется, по мысли Лебедева, вся наша страна – один кошмарный сон, причем, если разобраться, это будет сон о лагере. В котором вся наша страна – один большой лагерь, все либо сидели, либо сажали, и процесс этот незавершен. Он незримо тянет щупальца в сегодняшний день, как кровь Второго деда продолжает течь по жилам современного парня; вся жизнь – некий жуткий морок; не случайно центральное место в романе отдано страшным снам, в которых жуть реального сталинского прошлого мешается с вымыслом, чрезмерным даже для него. И во всей книге есть лишь один образ, свидетельствующий о том, что и тут, и на нашей земле, бывает что-то хорошее, даже волшебное. Это золотые яблоки, символ жизни:
«от кадушки с яблоками исходил неяркий свет, сияние давно минувшего лета; этот свет растворил в себе болотную темноту, которую я невольно притащил в дом, мягко, бережно озарил край ее лица… утро наступило, и мне на миг показалось, что я — путник, случайно попавший на ночлег к отшельнице-богине, пестующей эти яблоки-планеты, хранящей их вдали от людей, и если она подарит мне одно из яблок, я стану кем-то, кем не был и не думал быть. Яблоки не обещали ни силы, ни вечной молодости — одну только веселую страсть жить; они пахли хмелем без грубости хмеля, чисто, ясно, свежо, и губы уже предвосхищали их прохладный, пузырящийся, кислящий вкус».
И хотя книга продолжает отталкивать (уже не так сильно, как в начале), порой не можешь удержаться и все чаще выписываешь, выписываешь кусками подобные фрагменты, полные подлинной поэзии.
Но главное, что постепенно примиряет с книгой, – не язык. Все сильнее и сильнее ты начинаешь сочувствовать главному герою, который – да, нелеп в своей обостренной, чрезмерной, доходящей до фальши чувствительности, но под слоем фальши есть правда. Просто он – один из немногих, может быть, последних, чье сердце по-прежнему болит за сгинувших в небытии в сталинские времена. За всех тех безымянных, лишенных могил, «перетертых в лагерную пыль». Само название книги – «Предел забвения» – это о тех, кто не только не был зарыт, но и чья смерть не была замечена, зафиксирована: это о конкретной группе ссыльных, которых просто выбросили на голый остров в Ледовитом океане, и через несколько дней, не успев вырыть землянки, все они умерли от холода и голода (им оставили продукты, но не посуду), и никто никогда не узнал об этом, кроме кучки местных из числа народов Севера. Сама эта книга – попытка вернуть лица и голоса сонму исчезнувших навсегда, вычеркнутых из списков, отрезанных с семейных фотокарточек. Тех, кого чаще всего даже не пытались искать, кто просто был когда-то – и сгинул. И не вина Лебедева, что он – один из очень немногих, кому их пепел все еще стучит в сердце. Он не хочет забывать и просто жить. Хотя он очень одинок в этом своем чувстве.
В том самом городе, по окраине которого метался красный заяц, и где память о страшном прошлом должна быть особенно остра и жива – вот она, рядом, зияет живехоньким котлованом, – бывшие кровопийцы и их жертвы давно все друг другу простили и забыли. Бандиты, которые сидели бы в этом лагере 50 лет назад, проникаются искренним уважением к приемному внуку начальника лагеря. А всем остальным и вовсе все равно, не до того. Может быть, так и надо было бы, если бы была хотя бы попытка покаяния. Но – не было никогда ни намека на покаяние, раскаяние, искупление, – не только в этом городе. Нигде. Кто ответил за преступления той эпохи? Берия и бедолага Василий Сталин?
Вот – самое «страшное», что может настигнуть бывшего палача (и это правда):
«Он страшился не того, что сделал; он испугался, когда оказалось, что он, начальник расстрельной команды, — никто в теперешнем мире; ему не плевали в лицо, но его и не боялись больше. Он, переживший не только своих жертв, но и тех, кто мог бы свидетельствовать о них и за них, остался один; все расстрелы, все убийства были забыты, целая эпоха ушла на дно памяти, и он, запертый внутри нее, все пытался доказать, что он — был; старик не мог перенести, что причиненное им зло не существовало больше как зло; он убивал, а мир в конце концов закрыл, а потом открыл глаза, и все стало так, будто ничего не было. Мир не заметил, и старик лишился единственной, потусторонней почти, извращенно-духовной опоры в самосозерцании преступника: осознавать, что ты содеял нечто непоправимое, неотменимое, раз и навсегда случившееся, заступил на место Бога; что содеянное — в бытийном смысле — не изгладится и не забудется.»
И еще (не могу перестать цитировать эту книгу):
«содеянное ими и уже почти забытое, не ставшее виной, не породившее ни покаяния, ни искупления…»
И только один этот параноик (нет, ну правда, кто еще скажет про самое обычное такси – «такое такси не везет, а увозит») не может смириться с тем, что все это – было, и никому нет дела. Он ищет, будто наказывает сам себя за текущую в нем кровь, он ходит самыми страшными путями – по мертвой тундре, по ямам с забытыми мертвецами, по урановым рудникам. По мертвым северным рекам, впадающим в Ледовитый океан, куда он отправляется один, без снаряжения, словно на смерть, как некий современный флагеллант. Словно он пытается навлечь на себя какую-то беду, которая, быть может, где-то в ином мире сравняет счет, и он сможет принять на себя частицу чужой боли.
И вот за эту его боль, в которой уже нет фальши, за эти авторские мысли и чувства, за эту невозможность махнуть рукой и успокоиться – да ладно! Когда это было! Забей, давай радоваться! – я в конце концов, оказывается, очень многое могу этой странной книге простить. И еще – за вставную новеллу о сыне начальника лагеря и его игрушке-свистульке.
Странная книга, местами написанная очень плохо, местами очень хорошо, местами очень фальшивая, местами очень искренняя, местами похожая на открытую рану.
Рецензия написана в рамках участия в «Книжном Марафоне». Присоединяйтесь!
Я бы сказала, что читать ее стоит. Хотя пробиться через первую часть мне было непросто. Вот с книгой того же автора "Люди августа" никакого сопротивления материала не было - ни многословия, ни фальши, ни сгущениия чернушности, когда все так плохо-плохо-плохо, так что прямо хочется возражать, мол, да ладно - хорошо! )
Но искренность печали и тут - настоящая. И вот это ощущение, что человеку "пепел Клааса стучит в сердце", - настоящее.
Мне фальшь очень резала слух поначалу, и еще вот это видение всей страны через призму всевозможных свалок, Царь-Луж, лагерей, кислотных дождей, - ведь свести всю Россию только к этому, кошмарному, - это будет неправдой. И помимо прочего, эта неправда обесценит то важное, что хочет сказать книга. Надеюсь, все же этим недостаткам обесценить главные мысли книги не удастся.
Спасибо!
Думаю, такие книги надо читать, чтобы хоть что-то понимать. Про неискупленность - до жути верно.
Мне бы книга явно понравилась. Но читать не буду. Сейчас. Знаю какое впечатление она произведет.
Ваша рецензия - маленький шедевр.
Я прямо растерялась. Так приятно. ) Сейчас перечитала, столько огрехов понаходила.)
Что ж, значит, главное получилось - настроение передать, ведь ради этого все и затевалось.
Неискупленность - да. Ведь у всех этих людей нет даже могил, нормально обозначенных. Захоронения жертв нацистов и тех, кто им помогал, как-то отмечены. В Литве, например, все леса в памятных камнях.(
А тут - там хариусы съели, тут - лисы, здесь - медведи годами ходили к одной яме (это все из книги)... Все знают, чем зверушки питаются, всем все равно.
Так что я с Вами согласна. Пусть говорят. Хотябы те кто там не был. Тех кто был либо не осталось. Либо их уста сомкнуты. О столь травмирующих вещах говорить вообще сложно. И порой нужно, чтобы сказал кто-то за тебя.
Спасибо еще раз.
Когда он рассказывает про то, как люди начали "инстинктивно" копать землянки и окопы в августе 1991, или описывает нечто вроде невидимого, зловещего дыхания зла, которое он постоянно ощущает в своем советском дачном детстве, у меня возникают четкие ощущения фальши и вранья; я ему не верю вплоть до того, что мне становится то смешно, то неприятно.
А вот когда он рассказывает про репрессии, про заброшенные массовые захоронения, про ссыльных, выброшенных на голый остров в Северном Ледовитом океане, - тут я верю. В конце концов, я обо всем этом знаю, и не от него.
Проблема книги в том, что к правде о прошлом Лебедев переходит после многих страниц неправды, полуправды и преувеличений по поводу "настоящего", и какая-то птица запросто может и не долететь до этой середины Днепра. То есть не дочитать до того, ради чего книга, собственно, была написана.
Это, нмв, большой авторский просчет, ошибка.
Но про автора почитала, и выяснила вот что - он очень близко к сердцу принял свое прошлое, от того и такое ощущение макабра в его книге. Человек практически неспособен с быстрой скоростью переключаться с одного состояния на другое.
Вот у меня в университетской программе, которую нужно закончить, стоит отдельным пунктом Вторая Мировая и Холокост. Я сейчас очень откровенные вещи говорю, но говорю как есть - когда я об этих вещах читаю и их обсуждаю, начинаю буквально сходить с ума. Это не фигура речи.
Тут человек у которого дед был главой лагеря и палачом, попытался что-то осознать, и за это, как вы и сказали - ему огромная похвала.
Я встречалась с людьми у которых тоже похожая история, только со стороны нацистов, там осмысление тоже не у всех. (И они у меня вызывают противоречивые чувства. Потому что не дай Б-г кому оказаться в такой ситуации.) Просто потому что психика защищается, и это нормально. Мне тяжело представить как чувствует себя человек глубоко задумывающийся о подобных темах. Я представляя уже начинаю сходить с ума. Есть вещи не поддающиеся логике.
Наверное книга производит то впечатление, которое должна производить. 1991 год автор по всей видимости описывал из состояния своего измененного сознания. Я даже в этом уверенна.
*Надо было идти на психолога и возглавить*.
Я понимаю ужас человека, идущего по следам преступлений своего неродного деда, падающего в яму с мертвецами, которых все забыли, кроме животных, для которых эти мертвецы - корм. И только он их нашел. Этот ужас - я понимаю.
Но я не понимаю ужас человека, который выходит за калитку подмосковной дачи в своем счастливом детстве и чувствует, как его обступает Зло. Не понимаю, почему, если какая-то рыба питалась мертвыми телами, то надо наложить табу на рыбу вообще. Это перебор. Вот мы, например, хоронили наших животных на даче у подножия старой яблони. По логике автора, есть яблоки с этой яблони было нельзя. Ну, а я ела. Вот такое я чудовище.) И при этом я очень хорошо вспоминаю всех наших собак и котов, не увязывая их могилки с этими яблоками.
Мы с автором в такого рода вопросах находимся слишком на разных волнах.
По поводу нацизма - ну, там осознание и покаяние было и есть. И четкое общественное мнение. Попробуй сболтни, что работал охранником в лагере, - пойдешь под суд, будь ты хоть старый пень 95 лет от роду. Они же скрываются, фамилии меняют, в Южной Америке прятались. А у нас что? Кто у нас фамилии менял, прятался? Да вроде никто.
Это правда, но автор тоже вроде сказал, что Россия еще находится на этапе 60-х у Германии. Когда всем сначала нужно стабильность обрести, а потом говорить. Впрочем, я не знаток 20-го века, точнее не думаю, что могу сказать за всех.
Политику Германии на интернациональной арене я критиковать не осмелюсь. Изнутри все выглядит иначе. Но может быть это мое воспаленное сознание.
Впрочем, так точно лучше. Что касается законов.
https://rus.postimees.ee/4143809/rossiyskiy-pisatel-sergey-lebedev-kultura-v-rossii-vsegda-byla-imperskim-instrumentom
Книгу не читала, но атмосферу книги почувствовала. И пока в раздумьях, буду ли я ее читать...
Даже не знаю, стоит ли читать. Вторую половину книги читать стоит. Первую - не стоит. При этом расцепить их невозможно.
Спасибо что вы есть...
Очень, очень хорошо.
Ладно, пойду я, ато еще ввяжусь в драку, а человек потом еще кого мочить пойдет. Юмористка Вы наша.
И кстати, Вы уверенны что у Вас никого не репрессировали и не расстреляли? Впрочем, умолкаю.
Пойду смотреть на пони какающих радугой и ламповых друзяшек.
Ато еще правда депрессия обострится.
Мне хотелось бы быть с Вами откровенной. У меня на столе много разных фолиантов, и все только о творчестве Пушкина.
И помните о красном чемоданчике.
Добра желать не буду.
Уж простите. Мне вас не понять.
Говорите понятными словами, но не то. Я таких людей встречала. К счастью немного. Но все в природе быть должно. Наверное.
Такие люди как вы очень опасны. Жаль не все это понимают.
Тут даже красный чемоданчик не поможет.
Может быть, именно это и обеспечивает мою полную недосягаемость для большинства так называемых «мыслящих».
До свиданья. Не захлебнитесь ядом.
Еще бы их другие любили.
Если вдруг почувствуете духовное удобство, от души поклоняйтесь этому личному Христу — пусть это останется единственной дверью в храм мира, который вам открыт».
И не видете дальше сегодняшнего дня.
Что ж, удачи с таким видением, только на людей не бросайтесь, когда вас по голове будет бить жизнь.
Я таких у которых все вокруг виноваты уже насмотрелась.
К вам должны пройти. Быстрее, быстрее. Прямо к профессору. Поняли? Не волнуйтесь, все будет в порядке. Не беспокойтесь. Всё будет в порядке.
И кстати да, говорю на 4 языках. Училась в том числе в Оксфорде.) И буду еще. Вам нужна дополнительная информация? Или поводов для ненависти достаточно?
Чтож. Значит я правильно живу.
.А вообще уже не могу больше смеяться. )))
Хватит, Мириам, остановись. Не позорься. )))
Потом это, например, Лидия Чуковская, "Софья Петровна", это Василий Аксёнов, "Московская сага", это частично "Жизнь и судьба" Гроссмана, это "Софичка" Фазиля Искандера... Что-то как-то мало. Но вот - то, что вспомнилось. Зато книгам, которые я назвала, веришь, там нет тех недостатков, которые есть в "Пределе забвения". А, вот еще: "Авиатор" Водолазкина. Чуть не забыла.
Иногда эта тема проскальзывает в "Сандро из Чегема" у Искандера, и когда она появляется в этой очень солнечной книге, становится по-настоящему страшно, до холода по спине. Например, момент, когда Сталин узнает дядю Сандро, с которым они когда-то мимолетно на горной тропке пересеклись, еще когда дядя Сандро был мальчишкой. Реально жутковатый момент. Или история сосланных греков в самом конце очень опять же солнечной главы "Харлампо и Деспина".
Но вообще книг таких действительно как-то мало. Некоторые я просто не читала - например, "Крутой маршрут" Гинзбург не читала. Вроде бы сильная книга у Приставкина, "Ночевала тучка золотая", но я ее со школы не перечитывала. Наверное, сейчас что-то еще забылось.
Солженицына не назвала, потому что не люблю то, как он пишет. Для меня это как раз пример довольно слабой литературы на эту тему. Хотя именно Солженицын первым нарушил закон нашей омерты, чем произвел большое впечатление на людей того времени.
А вот именно чтобы и тема и воплощение было на уровне, так это Борис Васильев "А завтра была война". Вот пробирало до слез. А ведь там не было чернухи, та же самая Искра и ее мать не чудовища вовсе. И от этого еще страшнее.
"Белые одежды" Дудинцева, тоже очень сильная вещь.
Правда, у меня потом возник вопрос: в этом городе все - хорошие. Даже те, кто не очень. На самом деле там все хорошие люди, кроме одной этой Валендры, кажется. Как так получилось, что она над всеми этими хорошими людьми такую власть взяла?
Кстати, это далеко не единственная книга о том времени, которая вызывает такой вопрос. Как будто есть некая высшая злая сила, не из людей состоящая, которая всех давит, а люди, живущие при этом, - хорошие, чистые, потрясающие. Лучше, чем мы сейчас.
Маму Искры, если разобраться, очень жалко. Она ведь ужасно боится за дочку. Многое из того, что она говорит и делает, - это чтоб защитить Искру.
"Белые одежды" как-то не довелось пока прочитать. Спасибо, возьму эту книгу на заметку.
@La laviniense, "Крутой маршрут" - очень мощная книга. Но это совсем другое, не худлит, а автобиография, пусть и пусть и написанная так, что читается как роман.
Да, есть такое дело. Начало книги со всеми этими хариусами и клубниками, со всеми этими "окопами", которые кто-то ринулся якобы рыть ("инстинктивно") в 1991 году, с ощущением чего-то зловещего, висящего в воздухе подмосковной советской дачи, когда бедный мальчик даже в прятки боится играть, а то как бы его в какую-то зловещую пропасть не утянуло жуткое Нечто, - это, нмв, большой авторский провал. Это даже не перебор, это неправда, доходящая до смешного. Это иногда очень хорошо написано (может быть, автору стоило бы страшные сказки попробовать писать), но материал для описания разлитого в воздухе ужаса выбран очень неудачно. Не веришь ни слову. Хочется закрыть книгу, и все.
Плюс тот факт, что на протяжении всей книги, которая как бы рассказывает о России, о России вообще, России в настоящем и в прошлом, есть только один образ чего-то хорошего, - это я тоже воспринимаю как неправду. Ну, не бывает так. Я уж не буду за себя говорить, просто вообще жизнь всегда сложнее, многограннее, разноцветнее. Даже в лагерном аду наверняка у людей бывали и радости, и что-то смешное (взять хотя бы "Один день Ивана Денисовича", там нет беспросвета). Потому что такая уж человеческая порода: мы упорно ищем что-то хорошее и почти всегда - находим. Есть отдельные люди, которые не находят, но люди в массе своей - находят, находят всегда. А у Лебедева куда ни кинь - то Царь-Лужа, то гибельный котлован, то страшное детство, то клейстерный комбинат, то красный заяц... И это еще далеко не все жуткие образы. И больше - ничего.
Но вот насчет "затаенной ненависти к тем, кто выжил", - нет, не так. Во-первых, она не затаенная. Затаенной можно назвать неприязнь ребенка к соседу по даче, потому что, будь она высказанной, взрослые его бы не поняли, поэтому свои немотивированные чувства ребенок скрывает. Ненависти тоже нет: тут как раз кстати оказывается вот это трагическое восприятие русской действительности, на фоне которой упыри и убийцы не представляют собой чего-то исключительного: автор на них взирает вполне спокойно. Плюс его отношение к ним затаенным уже не назовешь. Оно вполне прямое.
Ну, и наконец, "те, кто выжил" - автор лагерных деятелей обвиняет не в том, что они выжили, а в том, как активно они содействовали тому, чтобы как можно больше других, безвинных, не выжили.
Насчет покаяния: покаяться следовало бы за мучительства и убийства, совершенные в сталинские времена, но этого никто никогда не делал. Все те, кто преуспевал в той системе, остались при своем, никого даже не уволили. И не раскаялись они, конечно, ни в чем. Собственно, раскаяться можно, если ты не ведал, что творил. А они-то прекрасно ведали.
Вспоминается история, произошедшая несколько лет назад. Были открыты архивы НКВД,. Один человек нашел дело своего деда, нашел фамилию того человека, кто его деда осудил. Написал статью, заклеймил убийцу и выложил в интернет. Ее увидела внучка того, кто осудил. Она написала письмо внуку жертвы, такое извиняющееся-покаянное, мол я-то ничего не знала, для меня он был просто дед. Так знаешь, как внук ей ответил? Он начал письмо словами "внучке палача" и далее в том же духе. Такой снисходительно-презрительный ответ.
У многих от такого ответа пригорело. Начали копать историю и оказалось, что дед-то не был просто крестьянином, осужденным ни за что. Он воевал на Дальнем Востоке в рядах японской армии, против России. Да-да, в рядах японских интервентов.
Возникает вопрос, а кто будет каяться перед теми русскими солдатами, которых убил тот дедушка?
Кто каяться должен сейчас - действительно, каяться уже почти некому. Момент упущен. Те, кто живет сегодня, в основном ни в чем не виновны. Так что покаяния не было и уже не будет.
А с другой стороны, про покаяние это уже в обсуждении всплыло. В самой-то книге нет призыва к покаянию. В этой конкретной части она такая - без пафоса, суховатая. Констатирует некоторые вещи. Без патетики, без призывов, без криков каких-то.
А кому что с этим делать... Может быть, государству стоило бы, например, захоронениями заняться.
Приятно, что все еще не ошиблась.)
+
Спасибо.
Прям интеллегентность как рукой снимает.
Обнять и плакать.
Даже завидую их катарсису если получится проникнутся.
Хотя некоторые считают, что еще слишком рано обо всем этом говорить.
Меня отпугивает отношение к миру главного героя. Я просто не смогу дочитать такое.депрессивное произведение. Тем более, что судя по всему, взгляды на жизнь у нас кардинально разнятся. И я терпеть не могу людей, которые вокруг только плохое видят. Тем более, если такое отношение ничем кроме внутренней рефлексии не оправдано.
А насчет "рано говорить" - да давно пора говорить. Именно поэтому говорить лучше и надо так, чтобы от книги было не так просто отмахнуться, чтобы она заставляла себе верить, заставляла себя слушать. А когда человек начинает расписывать, какой это ужас, что сосед не боится стричь себе ногти, да как страшно выйти за калитку подмосковной дачи в определенный час дня, "когда силы зла властвуют безраздельно" (это я приплела "Собаку Баскервилей" - ну в самом деле, день на подмосковной даче - и эти жуткие болота в "Собаке Баскервилей", да по ночам, - послушать Лебедева, так разницы почти никакой), - тут слишком многие просто закроют книжку, до главного так и не дойдя. И, как я уже говорила, это авторский просчет и ошибка. На мой читательский взгляд.
Как раз к таким темам надо подходить без тяп-ляпства, у нас и так эту тему многие не любят, отвергают, не пускают в себя. Не надо помогать этому желанию не пускать определенные мысли в себя, начиная книгу с фальшивых нот.
Досталось ему за него не мало. Но это было смело и мощно.
(По правде говоря, я Дудя вообще никогда не смотрела и видела только в рекламных вставках во время ЧМ-2018. Знаю о нем лишь то, что он по какой-то причине страшно популярен. Может, пришла пора познакомиться).
Хотя не все интервью прям классные. Но это не интервью.
Даже получил премию за данный фильм. Заслуженно, как я считаю.
Был также фильм про Беслан, но я его смотреть не смогла. Там три часа такого ужаса. Хотя нужно смотреть. Как и про "Чернобыль". Позор в том, что "Чернобыль" вообще американцы сняли...Я его откладываю, но ВСЕ кто смотрел просто под огромным впечатлением, в том числе и на Западе. Очень обсуждают.
Ну да ладно, заканчиваю цепочку ассоциаций.
Да, жаль, наверное, что не наши сняли, было бы меньше ляпов. Но все же литературная основа там наша - "Чернобыльская молитва" Алексиевич.
Про Беслан, боюсь, тоже не смогу смотреть. Слишком болезненная тема.
Очень даже реалистично. Может быть ужас как раз в той тишине которая сопровождает весь фильм.
И вроде все хорошие. И никто не виноват.
Я бы посоветовала читать у Лебедева "Людей августа". Вот по "Людям августа" у меня никаких стилистических и прочих вопросов к автору не возникло, книга просто великолепная, нмв.
У него есть еще третья книга - "Год кометы", - ее пока не читала.
И от меня спасибо за "Людей августа", добавлю в хотелки.
Мне ничего в "Пределе забвения" не показалось фальшивым, я воспринимала это сгущение страшного как прием, причем очень действенный прием. Мне было тяжело читать, несколько раз откладывала, но ведь не все должно легко и приятно читаться. Ну и плотный стиль меня не пугает, я вот Славникову люблю, например :)
Не читала