Рецензия Читалогоанатом на книгу «Обрыв»

«Обрыв» И. А. Гончаров

«Роман классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный…»

«Идиотизм деревенской жизни» и почти под микроскопом – наш классик рассматривает до таких подробностей и с таким знанием, что восхищений порой просто некуда складывать, но начинается вся история в столичном высшем обществе в салонах светских «спящих» красавиц: дразнящие обманки читателя следуют чередой.
Весь роман - кстати, это часть трилогии, включающей ещё «Обыкновенную историю» и «Обломова» - вообще посвящён и адресован, прежде всего, женщинам. Целая галерея выведенных и детально выписанных образов: от самой убогой сгорбленной крепостной калеки до блистательных светских (городских и деревенских) дур, от молодухи, которая в свои двадцать ни сном, ни духом искренне не понимает, зачем один «соловей» заливает ей в уединении про другого и что за этим последует, до череды самых беззастенчивых искательниц разнообразия мужской ласки и умудрённой сединами опытной бабушки, знающей и прозревающей всё это про себя и своих любимых внучек на сто шагов вперёд, но не способной, тем не менее, встать поперёк воли своей же любимицы и красавицы Веры в самый для неё судьбоносный момент.
Вот этот самый эпический момент женской судьбы и отражён в аллегорическом названии романа: тот самый «облом», то есть «обрыв» женской судьбы, как и во всей русской классике, с которым надо было что-то великому писателю решать (в течение 20 лет!). Но вот что же и как именно?
Архаика дворянских деревенских традиционных нравов, подлежащая во времена русской классики 19-го века, осмеянию, начиная с Пушкина, здесь доведена до высот общественного идеала: «на модном слове идеал, тихонько Ленский задремал…».
Один из главных героев романа Борис Павлович Райский три четверти страниц всё собирается и порывается написать свой роман о женщинах, о красоте, о характерах, делает наброски, коллекционирует фрагменты живой жизни вживую вместе с ярчайшими её представительницами. Увы, в решающий момент написания он действительно подобно Ленскому просто засыпает после первого слова…
Поиски безнадёжного эстета-идеалиста – «артиста» - как он сам себя рекомендует – музыканта, художника, писателя, и в самом конце ещё и скульптора – заводят, разумеется, случайно в родовое поместье, где он любимый барин и барчук, светлое солнышко и тд и тп живёт вполне себе беззаботно на всём готовом. Деревенский сюжет из «Евгения Онегина» возникает в романе детально в полный рост на сотнях страниц блистательных описаний, иллюстрируя то же самое прозой. И «жизнь Онегина святая», и «порой белянки черноокой младой и свежий поцелуй» и, наконец, переполненная неразгаданными тайнами в «глуши забытого селенья» начитанная и перечитанная, просвещённая и вдохновлённая всеми наилучшими передовыми идеями девица двадцати трёх лет Вера, у которой из-за спины выглядывает… торчит внаглую (!) её «тайна», влекущая через сотни страстных сцен, объяснений, слёз, бурь, упрёков, обманов, падений, взлётов, раскаяний и тд и тп. Увы, а хочет она всего лишь того же, что и Пушкинская Татьяна в свои 14-18 лет: «и дождалась» - приехал Райский… брат (седьмая вода на киселе, к слову сказать). Гений Пушкина просто сквозит и караулит этот чрезвычайно развёрнутый текст буквально кругом! Райский Пушкина, если и читал, то увы, ничего не понял – сам виноват.
Собственно, из интересного это всё. Дальше можно не читать, особенно, рецензию - невыразимая скука авторского замысла вокруг идеала (!), любви (!), дружбы (!), связи поколений и тд и тп – всё «из жизни голубей». Завязанная интрига развязывается внимательным читателем чуть дальше середины текста и подробности становятся уже малоинтересным сведением концов с концами. Просто автору надо ещё как-то всех пристроить.
Между тем, если всё же приглядеться, схема построения классического любовного треугольника в романе проста, почти очаровательна, интригует и даже заслуживает внимания. Каждый из героев представляет собой только одну их трёх составляющих синтетического идеала: истины, добра и красоты. Их столкновения и противоречия буквально оживают в бесчисленных самых «голубиных» диалогах, монологах, авторских сентенциях. Вынесут это совсем немногие (см. другие рецензии). Но это самый центр сюжета, то главное и ценное, что пытается открыть нам Гончаров в глуши русской дворянской (!) жизни 19-го века.
Вера – само воплощение доброты и такта, тогда как эгоист и эстет Райский пытается «открыть» для себя только её красоту, поражаясь «истинами», которые небрежно демонстрирует приобщённая к ним кем-то загадочная Вера. Отдавая должное самым искренним эстетическим наклонностям своего поклонника, она, однако, вплоть до «экстаза» черпает совсем иное – «истины»! – непосредственно в их тайном источнике, у скрытого от Райского «носителя» книжных открытий и прозрений своего времени.
Отметим, что, прежде всего, это французские классики европейского просвещения (17-18-го века), писавшие и высказывавшиеся напрямик без всяких оглядок на т.н. «нравственность» вплоть до «экономиста» Прудона с его знаменитым «собственность – это кража» (кстати, осмеянного за это, добавим от себя, Марксом в «Нищете философии» - рекомендую всем!).
Кто же избранник Веры? Увы, это совсем не тот карикатурный книжный червь – учитель гимназии и однокашник Райского. Этого новоявленного российского «просветителя» деревенских девиц Гончаров преподнёс так, как никакому супостату Тургеневу (обвинявшего, говорят, Гончарова в плагиате!) даже в голову прийти не могло! Базаров, Рудин – милые безобидные и весьма культурные ребята, для которых честь женщины совсем не пустой звук, а этот… «Носитель» сомнительных истин и избранник Веры – тип, увы, не просто сомнительный. Он подчёркнуто кругом антиэстетичен (рвёт из книг заинтересовавшие на минуту страницы), со всеми вызывающ и готов в любую секунду к оскорблению каждой фразой, поступком кого угодно, не признаёт городских авторитетов и подавно. Он видит, понимает и разбирает окружающую его деревенскую идиллию как никто, до последней косточки, не оставляя нигде камня на камне, уступая только Вере с её недосягаемой красотой, и притом внаглую обкрадывая и издеваясь над идеалистом Райским. Прямое столкновение этой «весёлой» компании «на троих» и есть интрига. Увы, её разрешение выглядит как довольно туповатая клевета и карикатура на легендарные молодые поколения второй половины 19-го века, на целую эпоху всех этих блистательных базаровых, рудиных, героев разночинной интеллигенции, на действительно новую её этику (и эстетику), открытую потом Чернышевским в романе «Что делать?», подхваченную затем в 20-м веке В.Т. Шаламовым, открыто отвергшим книжные идеалы Достоевского и Толстого.
Победа архаики «бабушкиных» идеалов и культуры традиционализма преподносится И. А. Гончаровым как победа консервативного рационализма (в образе Тушина, развёрнутого потом Толстым в образе его прогрессиста Лёвина) над идеализмом и вульгаризацией «новых нравственных веяний». Вышло что-то вроде гоголевского «второго тома» в отношении известной трилогии. Всё это не могло не вызвать чрезвычайно острой критики современников романа таких, например, как Салтыков-Щедрин («Уличная философия»). И как тут не вспомнить упрёк, брошенный Белинским Гоголю: вы великий художник, но никакой мыслитель. История «кричащих» противоречий русской литературы - увы, не только история «бабушки России».