Рецензия на книгу «Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89»

«Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89» Вадим Ярмолинец

Из этой трагедии я вычленил только одну пригодную для себя фразу – life is a drag. Сначала я думал, что речь идет о наркотиках, но Валерия Анатольевна объяснила, что слова life a drag означает, что у человека не жизнь, а какая-то мутная тягомотина.
В. Ярмолинец. Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89».

Я дитя второй половины прошлого, двадцатого века. И когда в современной прозе натыкаюсь на свидетельства той эпохи – в душе разливается приятное тепло, а сердце щемит от ощущения того, что этого уже не будет никогда…
Многое в «Свинцовом дирижабле» мне знакомо не понаслышке: редакционная жизнь и «комсомольские будни», работа цеховиков и обыденная жизнь интеллигенции перестроечных времен. Знаком даже город – Одеса, хоть я там и не жил, но часто бывал, и искренне его люблю. И цитаты из роковских песен знакомы и узнаваемы.
Но это все - мои эмоции и «рефлексирование о прошлом». Здесь же, немного иное. От произведения Вадима Ярмолинца веет тоской и безысходностью, а жизнь главного героя сплошная тягомотина (life a drag). Судите сами…
Одинокое и безрадостное детство главного героя Дмитрия. Холодно, пусто. Отцу некогда поговорить с сыном, и при всей взаимной любви, эти два близких человека – чужаки. И только после внезапной смерти отца, Дмитрий понял, что он, по-настоящему, что-то важное потерял.
От одиночества спасал рок. «Цеппелин был моей первой любовью, заменившей настоящую любовь… Со школы эта музыка, какой бы энергичной она ни была, стала ассоциироваться у меня с сумерками, холодом и одиночеством – это было неизбежным следствием того, что я узнал ее и наслаждался ей в одиночестве… в… тягомотину превращалась и моя жизнь, как только я отходил от своего проигрывателя больше, чем на три метра…»
Еще больше усугубила ощущение холода и одиночества для Дмитрия смерть одноклассницы Иры, которая давала парню для прослушивания редкие заграничные пластинки. «У нее были длинные, вьющиеся крупными кольцами блестящие черные волосы и очень веселые карие глаза». Она умерла от лейкемии, а Ирин отец отдал Дмитрию все ее диски. Это был суперщедрый подарок для пацана конца 70-х ХХ века!..
«Если правда, что ничего просто так не случается, как мне объяснил недавно товарищ Майоров (сотрудник КГБ- авт.), то этот подарок наверняка должен был поспособствовать моему культурному развитию. Музыка, которая не признавалась властью, считалась второсортной и даже вредной, научила меня прислушиваться к тому, что не хвалили».
Под влиянием музыки Ledd Zeppelint Дмитрий начал изучать английский, а после службы в армии юноша, благодаря этому знанию, смог поступить на романо-германский факультет университета. А после окончания – осуществить еще одну свою мечту – пойти работать в газету. Если учесть, что к тому времени главный герой ушел из дома, оставив мать спокойно жить с отчимом, то, кажется, Дмитрий преодолел свой круг «тягомотины».
НО не тут-то было…
«Наша газета обладала уникальным свойством. Практически все, написанное в ней, никого не волновало, кроме корректоров. Не исключено, что они были последними, кто читал производимую нами белиберду…»
Интересное заключение. Наверное, потому, будучи «газетчиком», я так и не приучился читать газет. И не потому, что герой Булгаковского «Собачьего сердца» предостерегал не читать советских газет перед едой. А, просто, потому, что подсознательно ощущал, что в газетах разливалась серьезная скука, присутствовали ложь и неискренность. Я тоже «писал в газету», но свято верил, что мои материалы отличаются от тех штамповок, которые заполняли газетные полосы…
Дмитрия в газете вынуждали писать о трудовых подвигах, которых не было; о перестроечных потемкинских деревнях; о тлетворном влиянии западной музыки, перевода песен которой «заставляльщики» сами даже не знали.
Дмитрий видел, что борьба идеологических органов СССР с «тлетворным влиянием буржуазной культуры», показывала неспособность советской идеологии и пропаганды предложить молодежи адекватную замену импортной рок-и поп-музыки, и превращалась в тупое «запретительство», а с другой стороны, многие активные участники таких контр-компаний, просто наживались на отобранных у меломанов пластинках.
«Лучшей, и при этом совершенно естественной, защитой от этой неофашистской секс-чумы было тотальное незнание нашей молодежью английского языка. Слушали ритм, мелодию, голос. О содержании судили по редким понятным словам, по интонации».
Последней каплей, послужившей причиной преодоления «тягомотины в газете», послужило задание «компетентных органов» зло третировать погибшего «врага», а по сути требование очернения ни в чем не повинного человека.
Дмитрий уходит из газеты, казалось, в никуда… Но выручают старые связи. Шапочный знакомый делает ему предложение: «Слушай, я тебе, кажется, говорил, у меня кооператив… Шьем джинсы для народов Зауралья. На нас работает группа швейников. Они все – надомники. Кто-то должен собирать продукцию и свозить в одно место. И не просто собирать. Нужно на месте проверять качество работы, отбраковывать халтуру. Назовем этого человека инспектором и кассиром в одном лице. Он работает с водителем. Проверил продукцию, рассчитался, вручил портному новую порцию материала, поехал к следующему. В конце дня все это барахло надо отвезти на склад. Есть вакансия».
Так Дмитрий становится «цеховиком», вернее одним из, как сказали бы сегодня, менеджеров цехового бизнеса.
(Кто не знает – «цеховиками» в СССР называли представителей полулегального мелкого производства, которые поставляли на «черный рынок» товары повышенного спроса – посуду, фурнитуру, одежду, похожую на импортную и т.д. С ними боролись, но не очень активно).
Дмитрий начинает заниматься размещением среди частных портных заказов на пошив джинсов по импортным лекалам, которые потом попадали на базары и рынки. Своим умом и усиленным трудом он добивается значимого положения среди теневых производителей.
«Меня невероятно увлекла новая работа, простота отношений с новыми сотрудниками, осмысленность этих отношений и особенно – быстрый и хороший заработок…Старая присказка о том, что деньги даром не дают, обрела реальное содержание. Я получал вчетверо больше, чем в газете, но работа заканчивалась поздно вечером».
В условиях Перестройки, вначале, этот бизнес активно развивается, разве что, иногда мешало наличие у некоторых «подопечных», как сегодня сказали бы, «совкового» воспитания, а в те годы это называлось: лень, тупость и узость мышления.
С одним таким «узколобым» цеховиком Женей Дмитрию приходится повоевать: сначала он пытался воспитывать подопечного «рублем», далее - выбросить из «цехового круга», потом снова поверить и принять обратно, что бы в конце-концов полностью разуверится в этом человеке. К слову сказать, как далее мы увидим, этот обиженный цеховик, стал виновником самой большой трагедии в жизни Дмитрия.
А потом - «Перестройка начала давать сбои». Сначала возник товарный голод – это было на руку цеховикам – покупали даже явный брак. А далее наступил голод сырьевой. Исчезла ткань «под джинсу» - шили-красили из брезента, потом производили «модные» кофточки – только на них была ткань. А потом – встали: заказы есть, а сырья нет. Да еще появились первые рэкетиры. Все… – из цехового бизнеса Дмитрию пришлось уйти.
По-началу «грели» старые запасы, а потом замаячил призрак голода.
Но выручил все тот же Ledd Zeppelint, вернее знание языка.
Под закат перестройки «слегка» открылись створки «железного занавеса». Из СССР «в более теплые края» потянулись, сначала евреи, а потом уже и те, кто «мог за них сойти».
Таланты Дмитрия снова пригодились – он стал репетитором английского для выезжающих. Жизнь начала налаживаться. Появился денежный достаток.
Однако, ничто не вечно под Луной. Город пустел…Через некоторое время поток желающих выехать, а, следовательно, обучиться – почти иссяк. Снова наступали тяжелые времена…
И тут Дмитрию опять повезло – старый знакомый Кащей предоставил вызов в Штаты на двух человек. И, казалось, Дмитрий мог прервать не только цепь «тягомотины», но и вывезти с собой свою любимую девушку Наташу.
Срочная, без помпезности, роспись. Оплата «долга перед страной» за высшее образование. Поездка в Москву за разрешением на выезд, поиск «перевозчика» «на ту сторону», прощанье с родными, с любимым городом…
Но «тягомотина» не хотела отпускать. За несколько дней до отъезда Дмитрия с супругой за-рубеж, обозленный цеховик Женя, в темном подъезде, убивает Наташу.
«Женю привозят утром. Он совершенно пьян.
– Да я ее вообще не знал! Я мамой вам клянусь, я ее не знал. Я этого жидяру хотел. Вот этого, на стуле! Случайно у меня это получилось. Не хотел я ее».
Дмитрий чувствует, что жизнь для него кончена. Сначала он пьет, потом хочет постричься в монахи, потом снова, до самого отъезда, пьет. И уезжает «за Бугор» уже без всякой надежды на будущее…
Жизнь Дмитрия напоминает метания героя Сартровской «Тошноты».
«Тошнота — это суть бытия людей, застрявших "в сутолоке дня". Людей — брошенных на милость чуждой, безжалостной, безотрадной реальности. Тошнота — это та самая "другая сторона отчаяния", по которую лежит Свобода. Но — что делать с этой проклятой свободой человеку, осатаневшему от одиночества?».. Отличие между Рокатеном и Дмитрием состоит в том, что первый осознает «тягомотину существования» (с этого начинается повесть», но ничег0 не делает для изменения, а герой Ярмолинца только подсознательно ощущает «тошноту от жизни», однако, всячески пытается что-то изменить. Хотя итог у обоих один – погружение в бездну «Life is a drag»…
Казалось бы, за что наказывает этого хорошего парня жизнь? Наверное, за то, что любил «вредную» музыку, не слушался «старших товарищей», иногда выпивал, имел много женщин.
-Да, -удивитесь Вы, - но этим не грешили разве, что святые, да и то не все.
Ну так и в паутину «тягомотины жизнью» попали тоже многие.
Взять хотя бы «мёртвого героя» романа Владимира Кононова. Мы «знакомимся» с ним уже после его смерти. Именно на него «получает заказ» Дмитрий от Органов на изобличительную статью.
Из романа мы узнаем о Кононове: «Поступил на исторический, связался там с какими-то умниками. Стал вступать в дискуссии с педагогами. Короче, на третьем курсе бросил учебу. Работал, как и полагается таким, как он, Спинозам, кочегаром…»
(И снова, дохнуло знакомым ароматом прошлого… В студенческие годы у меня был знакомый – Серега. Тоже студент филфака университета. По выражению его профессоров: «Гегеля начитался» и был отчислен…Далее работал в городской канализации.
А сколько было таких «умников», которые, для того, что бы, иметь возможность на глоток свободы, шли в ассенизаторы, дворники, кочегары…).
Но вернемся к Кононову. В своей «кочегаровской» жизни он увлекся «запрещенной» литературой. Делал копии «самизатовских» и «антисоветских» книг. Давал читать другим: «был одним из держателей этой библиотеки… Через него много книг передавали». Потом… покончил с собой.
По утверждению знакомых «из Володи хотели сделать стукача, а он не хотел. Вот и все… его травить начали не в наше время. А потом уже травили по инерции. Он у них там на учете был, вот они его и вели. Пока не довели» (Это тактика и стратегия деятельности наших доблестных органов госбезопасности).
В конечном счете, «довели» Кононова до самоубийства действительность, «серая тягомотина», и те, кто взял на себя обязанность «следить за действиями и помыслами»…
Страдают от «Life is a drag» и Кащей с Лизой.
Когда-то они любили друг друга. Но обстоятельства жизни, нездоровье Кащея, не позволяют им насладиться этим чувством в полной мере.
Их отношения напоминают безысходность любви главных героев Хемингуэевской «Фиесты». В заключительных строках романа выражен весь трагизм их взаимоотношений: «…сказал шоферу, куда ехать, и сел рядом с Брет. Машина покатила по улице. Я откинулся на спинку сиденья. Брет подвинулась ко мне. Мы сидели близко друг к другу. Я обнял ее одной рукой, и она удобно прислонилась ко мне...
— Ах, Джейк! — сказала Брет. — Как бы нам хорошо было вместе.
Впереди стоял конный полицейский в хаки и регулировал движение. Он поднял палочку. Шофер резко затормозил, и от толч¬ка Брет прижало ко мне.
—Да, — сказал я.— Этим можно утешаться, правда?»
- вроде бы обыденный текст, но сколько в подтексте драматизма – знают только те, кто прочитал роман от начала до конца.
Так же и герои А. Ярмолинца мучают друг друга. Лиза изменяет Кащею, Кащей поощряет эти измены, а потом, от безысходности, вымещает свою обиду побоями женщины.
Да и вся страна, в романе (да и в реале того времени) зависла в «Life is a drag».
Не смотря, на то, что в общественной жизни, вроде, повеяли «ветры Перестройки»: «В комнате у мамы телевизор бодро сообщил, что в Москве 26 академиков подали в отставку, освободив место свежим кадрам. Процесс перестройки шел полным ходом…», люди в СССР, как мухи в паутине, зависли в плену тягомотины.
Якобы «новое», извращалось старыми подходами. Руководители не знали «куда руководить», а основная масса руководимых не видели просвета.
«Где была моя страна? Где была та страна, в которой я мог бы заниматься любимым делом, а не выполнять поручения идиотов, преследующих свои идиотские цели? В то время, как пресса и телевидение только и трубили об обновлении общества, клещ из комитета поручил мне очернить покойника на том основании, что при жизни тот был буддистом. Чем этому козлу и его начальникам мог мешать этот безмолвно медитирующий отшельник?»
Изменение политического курса страны, дало возможность проявиться в обществе новым людям и отношениям. Возникают молодежные клубы (хоть и руководимые ханжами, думающими только о собственной выгоде): «Объединения молодежных клубов – ОМК. Это была хозрасчетная контора, владельцы которой успешно зарабатывали на местной молодежи под видом культурной организации ее досуга. Если поэтические вечера приносили им заработок от продажи пирожных и кофе интеллигентным юношам и девушкам под предводительством плешеватого мэтра из местного отделения Союза Совписов, то рок-клуб давал им заработок от продажи билетов на шабаши, которые привлекали пьяных и обкуренных пэтэушников. Комсомольцы, кажется, рады были курировать это брожение, поскольку строительство коммунизма, в авангарде которого они должны были стоять с винтовками и лопатами, явно лишилось своего былого содержания. Но вот культурный фронт давал оперативный простор для демонстрации своей руководящей роли».
Выходят из подполья «цеховики», но и их жизнь «виснет» в склоках и неготовности основной массы трудящихся воспринять новые производственные отношения.
Да, и, по большому счету, «цеховое движение» могло «пойти в гору» только на тонкой границе между новыми капиталистическими отношениями и старой советской экономикой. «Цехи» могли существовать только как паразиты на сдыхающем теле советской промышленности. Умерла последняя – пропали и цеховики.
Читая роман, я все думал: «Чем же близки главному герою песни Ledd Zeppelint»? Что общего у советского подростка с чопорными, рафинированными британскими денди»?
Истина приоткрылась, когда мне в руки попала книга И.Кормильцева. «Взлет и падение «Свенцового дирижабля». Там есть замечательный пассаж: «Англия в 50-е годы была, по-своему, не менее смурной империей, чем «совок» в 70-е. Поезда переставали ходить в 9 часов вечера (ну куда ездить приличному джентльмену на ночь глядя?) Вместе с прекращением движения поездов угасал голубой экран (две государственные программы). И только радио вело подрывную деятельность против молодежи британских островов. Дружба с девочками не поощрялась — особенно интимная».
Оказывается, Великая Британия пережила тоже свой «Life is a drag».
Вообще, от романа веет безысходностью, тоской, но в тоже время в тексте постоянно присутствует тонкая ирония, замечательные метафоры и сравнения.
Зацените: «Эта жена, с квартирой на Черемушках, была его новой. Старая, от которой у него осталась комната в коммуне, видно, померла от тоски по редко всплывавшему из-под воды мужу»; «Ну, у нас много чего не пишут, а народ, что ему полагается, знает»; «… в воздухе уже можно было уловить тревожный запах оттаивающей земли, сделавшей первый вдох-выдох после зимнего оцепенения. Не быт и не работа, на устройство которых особых надежд не было, а одна лишь природа с ее бесконечным чередованием времен года, умиранием и возрождением жизни, вселяла надежду на то, что очередной цикл бытия принесет радость»; «Партийную прессу можно считать зеркальцем у губ политической системы. Если вы еще пишете, значит, кто-то эту музыку заказывает».
А есть в романе вообще «перлы»: «О-о, какой невероятной мукой было взять дрожащими руками два листа бумаги, проложить копиркой, совместить края и закрутить в машинку. Покрытый белесой сеткой отпечатков, валик ворчливо провернулся, вобрал бумагу, замер. Выпущенные из руки страницы провисли, и из-под верхней выглянула черной глянцевой поверхностью копирка. Гадство, не той стороной положил!»
Сравните с муками Алексея Толстого перед чистым листом бумаги.
Юрий Олеша в своих воспоминаниях об А.Н. Толстом приводит такое удивительное его признание: «Послушайте, — сказал Толстой, — когда я подхожу к столу, на котором лист бумаги, у меня такое ощущение, как будто я никогда ничего не писал; мне страшно — такое ощущение, как будто придется сесть писать впервые... Как я буду писать, думаю я, ведь я же не умею!"
Приведя эту, до глубины души поразившую его реплику "живого классика", Олеша замечает:
"Передо мной время от времени встает такой образ (видеть который не мешало бы каждому молодому писателю): вот он, Алексей Толстой, подходит к белеющему листу бумаги — со своей трубкой в чуть отведенной в сторону руке, мигая и со сжатым ртом... Тревога на его лице! Почему тревога? Потому что он не уверен, умеет ли он писать! Это он не уверен - Алексей Толстой, умевший создавать то, что история относит к чудесам литературы!"
А как нужно любить, чувствовать и знать музыку, что бы написать следующее: «Темнело рано, я ставил свой любимую песню Since I’ve Been Loving You и всякий раз замирал, когда звучали первые ноты пейджевской гитары – та-Та-та-та-Та-а, за которыми вступал барабан – чак, чак-чак! Музыка наполняла меня, как наркотик. Когда Плант пел: It kinda makes my life a drag, drag, drag, и последнее слово срывалось у него на протяжный вопль, сердце у меня останавливалась… В песне героиня изменяла герою, а того мучила сильная ревность…Особенно Плант страдал, когда приходил к ней после работы и слышал, как хлопала дверь черного хода, через которую смывался ее другой любовник…Со школы эта музыка, какой бы энергичной она ни была, стала ассоциироваться у меня с сумерками, холодом и одиночеством – это было неизбежным следствием того, что я узнал ее и наслаждался ей в одиночестве. Прочитав в те же годы “Над пропастью во ржи”, я обнаружил, что это же состояние одиночества переживал Холден Колфилд в зимнем Нью-Йорке».
А еще, в романе постоянно натыкаешься на свое – пережитое и прочувствованное. Тогда, себе, это казалось незначимым и, иногда, постыдным, ущербным. Но, когда слышишь о том же в исповеди другого, совсем незнакомого, человека…
«Когда я был в 10-м классе, мне попал двойной диск “Иисус Христос Суперзвезда”… Именно из этой рок-оперы я узнал сюжет евангельской истории. А как еще я его мог узнать? Потом в университете у нас был семинар по атеизму, и кто-то принес Библию. И я попросил ее на ночь почитать. Или на выходные. И я просто листал ее и, знаешь, ничего меня особенно в ней не трогало. Потом ко мне пришли товарищи, и мы подкурили плана и слушали какую-то музыку, а потом, когда они ушли, я снова стал просматривать эту Библию и наткнулся на Книгу пророка Ионы. Она была совсем короткой, и когда я дочитал ее, я просто расплакался. Потому что вся эта история была просто гениальной».
Общее содержание Нового Завета и основных его притч я тоже узнал в 10-м, но по книгам Лео Таксиля, а сама библия попала мне в руки после первого курса университета. Так же по крупицам в различных книгах и журнальных статьях я собирал сведенья о буддизме, исламе, индуизме, нетрадиционных культах, магии:

«Ты можешь яд в руках нести –
Пока шипом не ранишь кожу.
Избегнуть злобы тот лишь может –
В ком зло не может прорасти»

«Я стоящие впереди – они ближе к Богу?»

«Мир духов рядом –
Дверь не заперта,
Но сам ты слеп
И все в тебе мертво.
Умойся в утренней росе –
Как в море. –
Вот этот мир –
Войди в него».

Когда читаешь у Ярмолинца: «В рабочем столе у меня лежал список западных групп и исполнителей, слушание которых грозило подорвать устои советской власти. Составитель, некая Пряжинская, поработала над списком плохо. Я бы сгруппировал исполнителей в соотсветствии с их антисоветской специализацией, а у нее все шло вперемешку. А может, она просто нервничала. Скажем, Nazareth и Black Sabbath совместно пропагандировали насилие, садизм и религиозное мракобесие, но находились в разных концах списка. Pink Floyd, извращавший внешнюю политику СССР, отстоял на большом расстоянии от антисоветского Dschinghis Khan, который в свою очередь был оторван от насаждавших миф о советской военной угрозе Talking Heads. 10CC, которые, на мой взгляд, грешили только тем, что сильно смахивали на Beatles, оказались, ни много ни мало, неофашистами. Объяснимым было только соседство уличенного в эротизме Рода Стюарта с Тиной Тернер и Донной Саммер, которые просто занимались сексом. В наглую. От имени гомосексуалистов выступали Canned Heat. Согласно этому списку, секс приравнивался к неофашизму и антикоммунизму. Короче говоря, все представленные в нем, и особенно группа Canned Heat, были редкими в своем роде пидарасами. Как сказал бы один наш бывший генсек», вспоминаешь лекции по контрпропаганде в Высшей комсомольской школе. И понимаешь, что холодную войну мы проиграли из-за того, что все буржуазные веяния в массовой культуре, философии власти пытались запретить («Лучшей, и при этом совершенно естественной, защитой от этой неофашистской секс-чумы было тотальное незнание нашей молодежью английского языка», а нужно было понять и научиться аргументированно возражать. В конце 80-х партийных идеологов пытались учить этому, но было уже поздно…
В произведении В. Ярмолинца причудливо соединились почерпнутые автором от Хемингуэя - журналистский талант, от одесситов Каверина и Катаева - образность и метафоричность изложения, тоска по Родине первых советских эмигрантов и изобличительная сатира писателей-диссидентов.
Последние строки романа – это и некролог по советскому времени, и пролог к неизвестному забугорному будущему: «Я наскоро умываюсь и, взяв чемодан, выхожу на улицу. Из окон автобуса на меня смотрят незнакомые лица моих попутчиков… Дверь автобуса, скрипнув, закрывается.
– Ну что, поехали? – спрашивает водитель.
– Поехали, – отвечаю я».
Избавится ли герой, там за Океаном, от «life is a drag», или ждет его та же «тягомотина», но уже на американский манер?