Рецензия на книгу «Аптекарь»

«Аптекарь» Владимир Викторович Орлов

При чтении этой книги не стоит торопиться. Стоит даже делать небольшие паузы, чтобы всё уложилось, упорядочилось, разместилось, как следует в голове.

Книга эта многослойна и может даже показаться, что слишком многое автор решил в неё уместить. Из-за этой многослойности иной раз возникает впечатление нагромождённости. У автора нет ничего мелкого, все конструкции массивные, каждой уделяется много времени, каждая рассматривается пристально, и к концу чтения уже чувствуется некоторое утомление от всего этого объёма и размаха.

Не смотря на то, что имеется в книге некое явление, дающее читателю право отнести её к жанру магического реализма, явление это и события с ним связанные, всё-таки не первичны для этой истории. Они инструмент, помогающий автору высветить, выявить, вычленить в человеческой сущности разнообразные приметы и характеристики, препарировать дорогие его сердцу типажи московских, и не московских даже, а конкретно останскинских жителей, чтобы ярче обозначить их интересы, чаяния и сомнения. Круг их жизни. Принципы их и устремления.

Дело происходит в некоем пивном автомате. Явлении мне совершенно не известном и не понятном. Это, видимо, что-то вроде пивного ларька или магазина, работающего по принципу самообслуживания. И вот ведь, как и у Ерофеева про любителей алкоголя, вроде, но совсем же иные впечатления.

«Останкинские мужья в воскресные дни сходились в автомате непременно с отчаянными сумками, а то и с рюкзаками. Некоторых только с этими сумками и выпускали из дома, другие же брали сумки добровольно, желая заработать привилегии в суровом и прекрасном семейном сосуществовании».

Героев своих автор описывает скрупулёзно, вдаваясь в жизненные их обстоятельства и описывая тонкости их характеров, не без юмора и с пониманием к каждому из них, даже к тем, кто в рассказываемой истории сыграет самую зловещую роль.

«-Кто Зинкин клиент? - Все посмотрели на усатого красавца Моховского, финансиста, прозванного паном Юреком, к нему Зинка относилась как к другу.

– Нет, – помотал головой Моховский. – Я нынче мягко стою.

Действительно, стоял он кое-как, прислонившись к стене. И выражение глаз было у него романтическое. Порой он ласково что-то снимал с плеч и с груди. Наверное, это были невидимые, но известные всем по описаниям Моховского бегемотики».

«… накануне Бурлакин по своей склонности ввязываться в пустые затеи съел на спор восемь килограммов фотографической бумаги. Бумага же эта, как известно, содержит галогены серебра. Другой бы сдох, а Бурлакина лишь пронесло. Но свойства бумаги перешли к нему. В темноте кожа Бурлакина была хорошей, а на солнце и даже при электрическом освещении становилась еще лучше – совсем черной, словно Бурлакин родился не на Большой Переяславской улице, а в пригороде Нджамены».

«Сам Игорь Борисович никаких заявлений не делал. На вопросы, нередко и непарламентские, не отвечал. Но ходил кислый, будто скушал типографский шрифт журнала «Катера и яхты». Или поднял руку на младенца. А теперь опасался, что за него не станет молиться юродивый».

Впрочем, в книге полно не только юмора и сатиры, но и серьёзных размышлений и воспоминаний о той же войне, которую многие из героев застали ещё в детстве. И о профессиях различных, и людях в этих профессиях, когда случайных, а когда и нет. И каждая разбирается неторопливо и с уважением. И каждому отведено достаточно места, чтобы раскрыть и предпосылки и характер.

Событие же, положившее начало повествованию, несомненно, выбивается из ряда обычных. Небольшой группе останкинцев, соображавших на троих, при участии некоторых иных доброхотов, явлено было чудо. Из бутылки приобретённой в складчину водки вышла женщина, на подобии джина, чем расстроила их неимоверно, потому что женщины почти у каждого есть дома, а вот на водку, по случаю выходного дня несколько даже подорожавшую, собрали не без некоторого труда.

История эта с явленной женщиной какая-то бестолковая. И, вроде бы, должна она быть рабой и берегиней, и, вроде бы, нацелена исполнять желания и воодушевлять, но восторгов у счастливчиков её присутствие не вызвало, а вызвало стойкое желание избавиться от этого счастья. Что это за сущность, что за эксперимент, какие именно функции в нём заложены, для чего оно к жизни было призвано, малопонятно, если не сказать, что не понятно совсем. Не ясно совершенно, добро она или зло. Никто не загорелся использовать даму в своих интересах, да и с интересами тоже мало кто определился. Были в головах у останкинских обывателей всё размытые представления о всеобщем счастье да вселенской справедливости на всех континентах, по их, разумеется, представлениям справедливости, а сформулировать чётко чего ему надо, смог один только разгадыватель кроссвордов и поклонник гиревого вида спорта. Остальные же, против своей воли облагодетельствованные, ничего кроме суеты не получили. Точнее тратили энергию свою, запал и задор всё на какую-то ерунду, отчего и сами собою быть перестали.

Раздражает и главный герой, чья профессия в заглавие книги вынесена, своим «ни мычит, ни телится». Интеллигент в классическом своём проявлении с думами и смутными мечтаниями, не способный претворять свои решения в жизнь, а всё размышляющий, страдающий от неисполненного и путающийся в себе самом.

И лишь главный антагонист всей компании, отягчённых благородством и тяжкой ношей совести обывателей, совершенно бессовестный Шубников, чётко знающий чего ему надо, и хитростью влезший в эту авантюру, взял берегиню в оборот и начал творить дела, соотносимые с делами Коровьева и Бегемота, устроив в Останкино пункт проката, где и души в залог брали, и пылесосы выдавали и многими ещё странными делами занимались.

И цель у него, главное, светлая была. Всех людей облагородить, душевно возвысить и умилиться. Только с течением времени все стремления, споткнувшиеся об обывателя с его простыми запросами, привели к жгучей ненависти, к презрению и стремлению уничтожить всех совершенно. Не этого ли и боялись пайщики приснопамятной бутылки – взяв на себя ответственность, сделать мир лучше, споткнуться о чужие, а ещё вернее свои ограниченные обыденностью устремления и желания, и получить в итоге неудовлетворённость, нервное расстройство и всепоглощающую ненависть к окружающим и источнику подаваемых благ?

И история эта с непрошеной берегиней ничем и закончилась. Побывала она и в руках людей, которым от неё ничего не надо было, и в руках людей, которым от неё всё было нужно, и испарилась, оставив по себе недобрую память и тоску в некоторых жителях, чуть не доведя дело до вселенской катастрофы.

Не маловажным для автора является и фон, на котором происходят события. Фон этот описан человеком глубоко любящим свой город, и не только свой город, но и иные города, историю свою, и принимающего и историю свою, и людей, на этой истории выросших. Человека, помнящего, как в московских домах топились ещё печи, канувшие теперь в небытие, помнящего районы и местечки, любящего именно целостность прошлого и настоящего и ценящего эту целостность.

«Меня сегодня пронизали (или пронзили) московские века, и я, оставаясь на Сретенке, был и сейчас и всегда, соединяя собой столетия, физически ощущая себя в них и чувствуя прикованность к моему городу. Есть душа города. Есть гений города. Неужели нынче я хоть на шаг подвинулся к пониманию души и гения Москвы? Вдруг и подвинулся…».

«Мещанские улицы, известно всем, возникли в семнадцатом веке, когда из возвращенных Россией западных земель были переселены Алексеем Михайловичем в Москву мещане, жители белорусских городов – мест. Названия Гражданские заменой не вышли и не прижились. Однако усовершенствователи не унялись и возвели Первую Мещанскую в ранг проспектов, отчего она, гнутая историей и ходом дороги в северные земли, проспектом все же не стала. Но дело было начато, и вскоре на Второй и Третьей Мещанских улицах поснимали на время таблички и фонари с домов, а улицам дали новые метки с именами Щепкина и Гиляровского. Именами, что и говорить, уважаемыми, но для наших улиц необязательными, важные свои годы и Щепкин и Гиляровский провели не здесь. При этом ни о чем не спрашивали у жителей улиц. Да и о чем же спрашивать-то у них, коли их облагораживали? Но все же мы оставались мещанскими, а не щепкинскими и гиляровскими, как оставались москвичи к востоку от нас – переяславскими, а к северу – трифоновскими и марьинорощинскими. Нет памяти у людей, сквозь Москву пролетающих, но у Москвы есть память, и ее ничем не истребить».

В общем, чтение отнюдь не лёгкое, на разные мысли наводящее. Несколько затянутое из-за всяческих авторских увлечений посторонними предметами…

«Но беда-то ведь не большая»…