Рецензия book4you на книгу «Высокое искусство»

«Высокое искусство» Корней Чуковский

Стыд и позор: до этой книги Чуковского я знала исключительно как писателя, совершенно упустив из виду, что он также переводчик, причем еще какой! Он неимоверно ясно понимает, что переводчику надлежит служить исключительно инструментом, который превращает текст на одном языке в совершенно такой же текст на другом языке, сохранив при этом все исходные нюансы. И Чуковский умеет передать это знание читателю. Он пишет не только про фактические ошибки, когда путают слова или идиоматические выражения, но и про более важное: про интонацию и настроение текста. Если переводчик может “оживить” писателя и, пропустив его сквозь себя, отразить в другой язык, - ему простительно ошибиться. Но как же это сложно!

А в переводе художественном отдельные несоответствия слов, хотя и приводят порой к чудовищному искажению текста, чаще всего играют третьестепенную роль, и те критики, которые пытаются дискредитировать в глазах непосвященных читателей тот или иной перевод при помощи указаний на случайные, мелкие и легко устранимые промахи, пользуются такой демагогией исключительно для дезориентации читательских вкусов.
Я не собираюсь выступать в защиту переводческих «крабов»; я думаю, что с ними надлежит неослабно бороться, но главное бедствие все же не в них.
Чтобы вполне уяснить себе, в чем же заключается главное бедствие, попытаемся снова всмотреться в переводы мисс Мэриан Фелл. Конечно, отвратительно, что она путает годы, числа, деньги, имена и превращает людей в государства. Но куда отвратительнее тот пресный, бесцветный и скаредный стиль, который она навязывает произведениям Чехова, вытравляя из чеховских книг – систематически, страница за страницей – каждую образную, колоритную фразу, каждую живую интонацию.
«Будь я подлец и анафема, если я сяду еще когда-нибудь играть с этою севрюгой», «Я такой же мерзавец и свинья в ермолке, как и все. Моветон и старый башмак», «Жох мужчина! Пройда!» – все такие полнокровные речения она искореняет всемерно и заменяет их плоской, худосочной банальщиной.
Если у Чехова, например, один персонаж говорит:
«Сижу и каждую минуту околеванца жду!» – у переводчицы этот человек канителит:
«Я должен сидеть здесь, готовый каждую минуту к тому, что смерть постучится в мою дверь».
Ее идеал – анемичная гладкопись, не имеющая ни цвета, ни запаха, ни каких бы то ни было индивидуальных примет.
Если у Чехова, например, сказано: «Но маменька такая редька», мисс Фелл поправит его: «Но мать так скупа». Если кто-нибудь иронически скажет:
«Помещики тоже, черт подери, землевладельцы!» – она переведет тем же стилем дрянного самоучителя:
«Неужели вы думаете, что вследствие вашего обладания усадьбой вы можете распоряжаться целым миром?»

Сама книга читается удивительно легко для такой серьезной литературы. Богатый язык, интересные примеры - я наслаждалась. Как он вкусно говорит о синонимах! “Плохие переводчики думают, что девушки бывают только красивые. Между тем они бывают миловидные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой, привлекательные и мало ли еще какие!” А вот что он пишет про подбор слов при переводе:

Что же сказать о словах, не имеющих такой родственной близости! Взять хотя бы русский язык и – узбекский. Здесь сплошь и рядом случается, что на том и другом языке значение слов одинаковое, а стилистическая окраска их разная.
В русском языке слово печень ощущается как слово невысокого ранга. С ним у нас связана пренебрежительная форма печенка: «Ты у меня в печенках сидишь», «Не ори, печенка лопнет». Поэтому, когда изысканнейший узбекский поэт говорит, обращаясь к возлюбленной:
О долго ль будешь красотой ты ранить печень мне?
О долго ль вздохами любви тушить все свечи мне? –
здесь дословная точность является абсолютной неточностью, потому что узбек воспринимает печень совершенно иначе, чем русский, и таким образом знак равенства между этими словами поставить нельзя.
Или слово попугай. В нашем языке это слово презрительное: «болтаешь, как попугай», «попугайничаешь», а в узбекской поэзии – это каноническое любовное обращение к девушке. Там постоянно: «ты – мой обожаемый попугай», «я готов умереть за один твой взгляд, о жестокий ко мне попугай», так что в данном случае дословный перевод уже потому не будет точным, что то слово, которое в атмосфере одного языка вызывает умиление и нежность, в атмосфере другого – презрительное фырканье, насмешку.

Чуковский целые главы посвящает разбору отдельных произведений, причем преимущественно поэтических: “Кобзарь” Шевченко, “Слово о полку Игореве”, “Отелло” Шекспира. Он пишет про переводы своих стихотворений для детей, сравнивает одного переводчика с другим и деятельно доказывает, почему плох тот или иной перевод. Эти разделы скорее похожи на критические статьи, чем на полноценные части книги, поэтому обычному читателю они могут быть не очень интересны (в отличие от основного содержания). Кроме того не стоит забывать, когда писалось “Высокое искусство”: 40-ые года прошлого века, поэтому не удивляйтесь вкраплениям советской пропаганды. Впрочем, автор ее достаточно логично увязывает с изменением переводческих приоритетов. Я, например, совершенно не знала, что до советского времени, фактически, переводчики могли самостоятельно дописывать авторский текст и сочинять таким образом целые главы, не говоря уж об отдельных выражениях.

Для нас переводы Колтоновского любопытны главным образом в том отношении, что они – на рубеже между старой переводческой системой и новой. Старая система, как мы видели, всецело отдавала переводимого автора во власть переводчика. Власть эта была безгранична. Читатели нисколько не были заинтересованы в том, чтобы перевод являлся наиточнейшей репродукцией подлинника. Гейне переводили тогда всеми стиховыми размерами, кроме того размера, которым писал он сам. Это не были украшательские переводы XVIII века, когда переводчики, мнившие себя обладателями абсолютного вкуса, считали своим долгом улучшать и подслащать переводимые тексты. Это были – я говорю о рядовых переводах семидесятых, восьмидесятых, девяностых годов – изделия торопливых и равнодушных ремесленников, порожденных упадочнической, эстетически беспринципной эпохой. Они не замечали ни стиля, ни ритмов переводимого ими автора, а передавали одну только фабулу, нисколько не заботясь о своеобразии его писательской личности. В этой серой журнальной толпе случались, конечно, таланты, но словесная культура к тому времени пала так низко, требования, предъявляемые к художественным переводам этой эпохи мещанства, были так ничтожны и смутны, что от всего тридцатилетия нам не осталось, кажется, ни одного перевода, который сохранил бы художественное значение для нашего времени.

Я опять растянула рецензию на пару экранов и все равно не написала всего, что хотела бы рассказать. А там столько интересного! Про Маршака, про стили, про переводческие ляпы… Так что искренне рекомендую “Высокое искусство” всем, кто работает с языком, а также тем, кто желает получше узнать, насколько трудно переводить действительно хорошо.