Рецензия на книгу «Юрий Нагибин. Дневник»

«Юрий Нагибин. Дневник» Юрий Нагибин

Мышиная возня – спасение для человека. Пустые заботы и хлопоты – суть нашей жизни. Каждый несется по своему маршруту, отчаянно надеясь, что он все же автобус, а не следующий по рельсам трамвай. Большинство из нас неспособно любить. «Смысл любви состоит в том, чтобы с трудом отыскать бабу, которая органически неспособна тебя полюбить, и бухнуть в неё всё: душу, мозг, здоровье, деньги, нервы». И некогда спросить «зачем», некогда анализировать, а, порой, вообще, подумать. Многие из нас уже разучились это делать, а новое поколение и не желает учиться. Живем на автомате. Наверное, поэтому в минуты передышки на остановках жизни многие из нас теряются: а что дальше? И все чаще находится единственный ответ на этот вопрос – «пофиг». И безнадежность. И неверие никому и ни во что... Нам жизненно необходима мышиная возня.

«Сейчас я не жду ни счастья, ни радости, самое большее – избавления от очередной изнурительной заботы. Люди испоганились и обмельчали до предела: трусливые, холодные, завистливые, алчные, источающие злобу, насквозь пустые. А ведь я так умел радоваться людям! Сейчас я их почти боюсь, чуть зазеваешься – и тебя либо обхамят, либо обманут, либо обременят непосильной просьбой».

Остановка дает возможность подумать, покопаться в себе, что-то осмыслить и, в конце концов, остаться наедине «с самим собой, со своим трудным, мучительным характером, со своей неудовлетворенностью и вечным ощущением неравенства тому, чем ты должен быть». И пройдет немало времени, прежде чем ты научишься жить с тем тягостным и чужим человеком, которым ты в действительности являешься. Об этом «Дневник».

«Да, я твердо уверен, что совершенная искренность и беспощадность к себе этого полудневника-полумемуаров могут заинтересовать других людей, ибо помогают самопознанию. Истертая, как старый пятак, мысль Паскаля, что человеку по-настоящему интересен только человек, истинна именно в силу своей банальности, то есть общепризнанности. Но из всех людей человеку наиболее интересен он сам. Есть писатели вовсе чуждые самокопания, они изображают объективный мир, начисто самоустраняясь. А есть писатели, неудержимо стремящиеся разобраться в самом себе. И вовсе не от преувеличенного представления о собственной личности, скорее наоборот – от горестного сознания ее несовершенства, дурности, несоответствия тому образцу, который носишь в душе. И такие писатели должны относиться к себе с беспощадностью ученого, препарирующего кролика, или вскрывающего головной мозг собак, или – это, пожалуй, точнее – испытывающего новое, неизвестное лекарство и ради этого прививающего себе смертельно опасную болезнь. Тут не надо щадить себя, думать, а что скажут о тебе люди, ведь в конечном счете ты рискуешь, даже жертвуешь собой ради общей пользы. Человек не остров, эта мысль стара, как и афоризм Паскаля, и столь же справедлива: познавая себя, ты познаешь материк, имя которому человечество».

Чтение сравни мазохизму. Общее впечатление от чтения - грустное, пасмурное, томительное. Источник тягостного чувства не в самой книге, а в обстоятельствах жизни человека, написавшего ее - недолюбленного, недопризнанного, недооцененного. «Для бездарных писателей у нас рай на земле, талантливых ждет царствие небесное…»

Стекающий с каждой страницы сарказм, порой даже желчь; жесткость суждений, принципиальная, откровенная до болезненности, но способствующая «пробуждению человека, а значит, узнаванию заново своего окружения, более осознанному, положительному отношению к другому, а через это — к самому себе», – это то, что я люблю в Алешковском, Довлатове, Нагибине.

Особенно удались Нагибину воспоминания о Галиче и размышления о Мандельштаме, а через их жизни восход к всеобщей печальной участи истинных поэтов: страданию во имя творчества. И вспоминается «тяжка судьба поэтов всей земли, но горше всех – певцов моей России». «Пуля подтвердила поэтическую правоту Гумилева и Маяковского (правотой может быть и расплата за измену поэзии), петля – Есенина и Цветаевой; Блок был заморен голодом с собственного согласия. Коли твой голос прорезал смутное многоголосье, вырвался из хора, то подтверди кровью свое право «глаголом жечь сердца людей». Ахматова говорила, что не могла бы пожелать поэту Мандельштаму лучшей судьбы, она восхищалась арестом и ссылкой Бродского: ему делают прекрасную судьбу».

Дневники, мемуары, автобиографии – жестокий жанр. Либо автор обнажается догола, либо красуется и неизбежно врет. Нагибин выбирает первый вариант, наверное поэтому его дневник – книга дышащая, местами кровоточащая. Так он писал о Галиче, но это в полной мере можно отнести и к самому автору «Дневника». «Он не труп, не надо подмазывать ему губы и румянить щеки, он присутствует в нашей жизни, более близкий и нужный, чем притворяющиеся живыми мертвяки».

Он умер тихо: прилег в полдень на диван с книгой и задремал. Дневник был передан для издания за несколько недель до смерти. Нагибин будто предчувствовал, торопился успеть. Так пишет о нем его друг и первый издатель «Дневника» Юрий Кувалдин. «Нагибин уходил в запредельность - и в буквальную, и в свой "Дневник". Какая боль в выходе, как его корежит, как ломает, как горло перехватывает предынфарктное состояние, как затихает сердце!... Гроб с телом Нагибина стоял в Доме кино. Много прощающихся, в основном киношников, но ни одного известного писательского лица. "Дневник" еще не ушел в производство и никто не знал о нем. А я-то знал, какого писателя хороним».

…А пока ты стоишь на остановке. Что-то изменилось, но ты еще не понимаешь что именно, и ты растерянно вертишь головой по сторонам. Вокруг по-прежнему мышиная возня: безликие люди спешат по мелким делам, опасливо, словно прокаженную, обходя остановку стороной. И ты все стоишь и думаешь: есть же другие, такие же как я, каждый из которых одиноко стоит на своей остановке... как они справляются с этой долбанной жизнью? Тогда на пустой скамейке около остановки появляется книга. В книге – Человек, "отважившийся жить, а не тлеть, говорить, а не молчать в тряпочку".