Рецензия ill.weeds на книгу «Она же Грейс»

«Она же Грейс» Маргарет Этвуд

«Это женщина среднего роста с худощавой изящной фигуркой. В ее лице ощущается безысходная печаль, которую очень больно наблюдать. Кожа светлая и, наверное, была очень свежей до того, как поблекла от безнадежной грусти. Глаза ярко-синие, волосы — золотисто-каштановые, а лицо было бы довольно миловидным, если бы не острый выступающий подбородок, который всегда придает людям с таким дефектом лица выражение коварства и жестокости…»
Так описывала Сюзанна Муди, английская писательница, юную Грейс Маркс, обвинявшуюся в убийстве своего работодателя и его экономки. И я не стал бы приводить эту цитату, если бы меня не привлекла ее двойственность — хрупкая, вызывающая сочувствие и симпатию хорошенькая служанка с безысходной тоской во взгляде, и вдруг эта деталь — хищно выступающий подбородок.
Та же двойственность, разлад, точно глубинная трещина, проходит через всю книгу, ловко лавируя между «да», «нет, «виновна», «безумна». Мы застаем Грейс уже в заточении, спустя годы после суда и следствия и о прошлом узнаем из ее уст, но — о, все было бы проще, будь это ее внутренний монолог! — этот рассказ представляет собой лишь ее собственное изложение, вязь воспоминаний, которую она плетет для пожелавшего разгадать загадку доктора Джордана. Но сколько искренности в ее голосе, сколько простодушия, здравомыслия, ясности в ее суждениях и самых оборотах речи, которые она использует. Читаешь и говоришь себе, как же так, бедняжка Грейс. Думаю, я верил ей безгранично, пока вдруг не увидел в полотне текста эту трещинку — совсем крошечную, едва заметную, но она была там, змеилась сквозь рассказ, и я вдруг осознал, что этот тонкий ручеек есть начало реки.
Грейс говорила, но недоговаривала, вспоминала, но не все. И кульминацией повести безусловно является сцена нейрогипноза, которому ее подвергает ряженый в психиатра шарлатан — старый знакомый Грейс, коробейник Джеремайя. Автор ясно дает понять, что перед сеансом Джеремайя и Грейс оставались наедине, но о чем они говорили, о чем условились — все это скрывается в пресловутой трещине, остается во мраке. Разве можно поверить, что простой коробейник, некогда говоривший Грейс, что люди легко обманываются, когда им даешь то, во что они хотят поверить, действительно погружает девушку в гипнотический сон? Нет. Но разве можно поверить, что простодушная Грейс с ее неторопливой, чуть провинциальной речью, с ее нетерпимостью к грубости, грязи и непристойности разыгрывает столь убедительное представление, меняя голос и самую свою суть, к которой так привыкаешь по ходу книги? Тоже нет. Да и как поверить этому, когда после «сеанса» глаза ее безмятежно ясны и она робко улыбается, не помня ни единого слова, из тех, что говорила во «сне»? Но почему тогда в последней главе ее письмо к доктору Джордану полно ее обычной безыскусной простоты, а письмо к Джеремайе — едва заметно утонченнее, сложнее, острее?
Если меня спросят, за что же это незатейливое по структуре, чуть увязшее в излишней детальности интерьеров произведение получило Букера, то я, не задумываясь, отвечу — за эту самую трещину, разлом, прикрытый сверху тонким слоем текста, точно хитроумная ловушка, простоту которой осознаешь лишь провалившись.