Рецензия на книгу «Я не верю судьбе»

«Я не верю судьбе» Владимир Высоцкий

Телевизор застыл испуганно: леденцовое попсовое дыхание повисло на тарелках и антеннах, вот-вот занозистая фанера брызнет переливчатой ложью со всех каналов. Не бойся, милый, я этих уродов в свой дом не впущу, пусть выламываются под брезгливые взгляды бедных лабухов где-нибудь в другом измерении. Ну, если только памятную «Кинопанораму» ещё раз посмотрю. Заразы, не могли хоть один концерт в Новосибирске в своё время записать! Осталось лишь несколько любительских фильмов для сугубо домашнего пользования… А этот, Рейн наш не всегда внятный, зачем пургу теперь гонит про то, что Высоцкий – не поэт? Оригинальничает всё. И не стыдно, в его-то годы?

У Высоцкого, видишь ли, были проходные стихи, а непроходные песенно опошлены. Стихи, способные создать песню, то есть переходящие в уникальную мелодию, – это, я вам скажу, высший поэтический пилотаж. Или вы, кроме хрипотцы и ударных бросков по струнам, ничего не заметили, не расслышали? Жаль мне вас тогда.

Хорошо, давайте перечитаем сами тексты. Вот, к примеру, небольшое стихотворение 1967 года «День деньской я с тобой, за тобой…». Привожу полностью, потому что прервать просто невозможно – настолько оно всё ладное.


День деньской я с тобой, за тобой,
Будто только одна забота,
Будто выследил главное что-то —
То, что снимет тоску как рукой.


Это глупо — ведь кто я такой?
Ждать меня — никакого резона,
Тебе нужен другой и покой,
А со мной — неспокойно, бессонно.


Сколько лет ходу нет — в чём секрет?
Может, я невезучий? Не знаю!
Как бродяга, гуляю по маю,
И прохода мне нет от примет.


Может быть, наложили запрет?
Я на каждом шагу спотыкаюсь:
Видно, сколько шагов — столько бед.
Вот узнаю, в чём дело, — покаюсь.


На первый взгляд, действительно, очень всё простенько. Тобой, рукой, такой, покой… Шёл мимо, да поднял словечки. А они и заиграли. Рифмовка в строфах меняется, иногда оборачивается даже внутренней: другой - покой; ходу нет - секрет; гуляю - по маю; мне нет - от примет. Ну-ка, попробуйте сами из незатейливых слов сплести столь дивный венок. Но читатель, конечно, не рифмы будет изучать – ему дорого то состояние, которое держит все строки в одном поэтическом творении. Оно точное, честное, потому для каждого говорящее, живое.

В народе нашем имя Владимира Высоцкого поставили рядом с именем Сергея Есенина. Ну да, что-то близкое в характерах, да и поэтическая линия как будто единая… Но, конечно, они – не одно и то же, просто люди узнавали в их лирических героях себя, уж очень совпадали пути-дороги по ухабистой русской земле, уж очень глубоки были голоса этих сорви-голов. Но согласиться с тем, что каждый из этих величайших поэтов – всего лишь площадной скоморох для тех, кто незнаком с образцами «элитарной» культуры, не смогу никогда. В общем, помолчите, господин Рейн и иже с вами.

Никогда стихи Высоцкого не превращались в пошловатые куплеты про горькую судьбину. Почему? Потому что голова была в ладу с сердцем. А тосковало это сердце всерьёз – слишком часто круговая мертвечина побеждала живую правду, видеть это было невыносимо. Но даже в самом игрушечном своём стихотворении поэт не мог не попытаться от мертвечины отбиться, творчество всегда было для него спасением. Вот уже в последний год жизни, 1980-й, он пишет некие вариации на цыганские темы «Грусть моя, тоска моя».


Шёл я, брёл я, наступал то с пятки, то с носка.
Чувствую — дышу и хорошею...
Вдруг тоска змеиная, зелёная тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею.


Я её и знать не знал, меняя города, —
А она мне шепчет: "Так ждала я!.."
Как теперь? Куда теперь? Зачем, да и когда?
Сам связался с нею, не желая.


Опять естественный и певучий язык. Ничто при чтении не собьёт вас с ритма, звуки сами поведут лирическое повествование. Тоска здесь – не слово только, а персонаж. Какая она? Змеиная, зелёная, ловкая – так только на Руси о ней и говорят. Ну, цыгане наши, российские, на иноземных тоже не похожи.


Одари, судьба, или за деньги отоварь! —
Буду дань платить тебе до гроба.
Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь!
До чего ж живучая хвороба!


Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй.
Ночью — бац! — со мной на боковую.
С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!
Гадом буду, я не приревную!


Бичами ни бичуй, ночь переночуй – не тавтология, рефрен, традиционный для славянской поэзии. Горе горькое, слёзы слёзные – это всё оттуда. Но при этом стихи не звучат архаично, вот что интересно. Не отпускает героя эта ловкая змеиная тоска, и денно, и нощно, что называется, с ним. И говорит он об этом измученно, хотя страстно – значит, жив ещё, не сдаётся. Ну, и конечно – гадом буду, – кому на российских путях не знакомое выраженьице?

Наконец, перечитаем «Памятник» (1973 год). Картинка, в нём нарисованная, нам теперь явлена во всей своей заскорузлой нелепости. Почему-то вспоминается горинский Мюзхгаузен более всего. Впечатать бунтующий против всякой фальши дух в гранит – возможно ли? Но люди всё стараются…


Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в обычные рамки не лез.
Но с тех пор как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес.


В обычные рамки не лез – живущий по законам природы, чующий её в себе, что бы ни навязывали окружающие, поэт никогда стандартными параметрами не измеряется. А что значит – считаюсь покойным? Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья избежит… Это не дань традиции, это самопонимание творческой личности. Оно не перерастает в элементарное бахвальство, оно есть просто точное резюме себе и жизни. Но любители мертвечины, наконец, заполучили тело, охромили, согнули и сделали уязвимым – прибили ахиллес.


И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи,
И не знаю, кто их надоумил,
Только — с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.


Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мёртвых мертвей.
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.


Что скажете? Ладно, не будем трогать членов семьи – хотя, разумеется, могли бы вести себя потише и поразумней. Могильная скука сквозит, действительно, из всех патетических речей, из всех подражательских хрипов. Убивают, убивают и убивают. Но ведь настоящие стихи бессмертны – так, иногда могут притихнуть на какое-то время, но потом обязательно опять закричат.


Я немел, в покрывало упрятан —
Все там будем!
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдёрнули! Как я обужен —
Нате смерьте!
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!


Брендистое у нас времечко. Сужает всё подряд – методом расширения целевой аудитории. Народу такой Высоцкий не нужен, у него другие цели, не маркетинговые – человеческие. Даже молодёжь, пришедшая в этот мир после того, как он взял да умер, чувствует, что ей пытаются сунуть в душу очередную обманку. Но ведь весь он не умер – он всё равно сбрасывает с себя удушающий гранит и всенародно сходит с постамента.


Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном,
Не пройтись ли, по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.


Накренился я, гол, безобразен,
Но и падая — вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров всё же
Прохрипел я: "Похоже, живой!"


И паденье меня не согнуло,
Не сломало,
И торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно —
Шито-крыто.
Я, напротив, ушёл всенародно
Из гранита.


Почему командор? Потому что роль Дон Гуана у Швейцера в «Маленьких трагедиях» станет последней и любимой? (Фильм снят в 1979 году.) Но до неё ещё шесть долгих и ой каких непростых лет. А пока сам поэт – командор, чьи шаги злы и гулки. Не хотите попробовать силу его каменной десницы? Тогда не лепите вы горбатого от тяжести лживых заверений в любви и почтении мученика. Не любили вы его – завидовали, спаивали, отговаривались глупостями про несовместимость гитары с высокой поэзией, но с удовольствием делили кассу от концертов.

Не разбираю «Памятник» по части стихосложения – приглядитесь сами к тому, как он выписан. Строфу из шести строк, делящую алгоритм чётко посередине, то есть на трёхстишие, выстроить может далеко не каждый. Да ещё с трёхсложной стопой. А сменить ритм? Чередовать обычную строку с усечённой? В общем, смешно тут говорить о поэтической примитивности.

Он уже сколько раз сбегал всенародно из этого дурацкого гранита. Но опять и опять его туда загоняют пустомели. Ни за что к ним не присоединяйтесь. А забредёт к вам в дом усталый путник, что, как и все другие его роду-племени, милость к падшим призывал, – устройте ему человеческую встречу, тёплую да ясную.